Она кивнула.
Фогель улыбнулся усталой, скептической улыбкой, как человек, вынужденный мириться со скверными новостями.
– Это большое напряжение, верно? Играть на сцене с человеком, которого любишь?
– Напряжение? Что вы имеете в виду? Да на свете нет никого лучше Робби! – Она не сказала, что она жила ради того, чтобы играть с ним; что с первого момента, как увидела его на сцене, она поняла, что их карьеры должны переплестись, как и их жизни; что если бы она не могла играть с Робби, она не хотела бы играть вообще – скорее бы умерла. Единственным червячком сомнения, который иногда точил ее душу бессонными ночами, было опасение, что Робби мог думать иначе, но она отказывалась вспоминать об этом при свете дня.
– Я готова приступить к работе, – весело сказала она, широко улыбнувшись. – Чем скорее, тем лучше!
Фогель кивнул с видом человека, которого не смогли убедить.
– Значит, так, – сказал он. – А вы готовы увидеться с мистером Вейном, как вы думаете?
– Почему вы спрашиваете?
– Потому что он ждет вас внизу в приемной с дюжиной роз.
– Черт бы его побрал! – воскликнула Фелисия Лайл; она уже забыла, что сама позвала его. – Давно пора было приехать!
«И черт бы побрал этого доктора Фогеля!» – подумала она у себя в комнате, усаживаясь к туалетному столику и рассматривая в зеркале свое лицо.
Когда представители прессы пытались охарактеризовать красоту Фелисии Лайл, они неизбежно обращались к слову «кошачий». Фелисия читала, иногда с веселой улыбкой, бесчисленные описания ее зеленых «как у кошки» глаз, ее «кошачьей» грации, ее очарования «маленького котенка» (которое исчезало, стоило ей «выпустить коготки»), пока ей не стало казаться, что критики и журналисты не успокоятся, если она в конце концов не отрастит шерсть и усы. Когда она была маленькой, ее отец имел привычку называть ее «мой котенок» или «моя киска», но даже тогда она не видела в себе никакого сходства с этими животными и, размышляя о них, не чувствовала себя польщенной таким сравнением. Кошки были ленивыми, тщеславными и сдержанными, а в ней не было этих качеств, что бы люди ни говорили.
Однако самым красивым в ее лице действительно были глаза – огромные, ясные, темно-зеленые, цвета дорогого нефрита, с ресницами столь длинными и густыми, что ей никогда не требовались накладные даже для крупных планов здесь, в Голливуде. У нее были высокие, красиво очерченные скулы (кто когда-нибудь слышал о кошке со скулами?!); лицо имело форму сердечка, сужающегося к твердому маленькому подбородку.
Однако нос, который тоже получал восторженные похвалы («У мисс Лайл такой носик, которого не постыдилась бы и Елена Троянская», писал Джордж Кристи в «Лос-Анджелес Ньюс», когда она приехала в Голливуд), всегда казался ей немного простоватым, маленьким, дерзким, «носом продавщицы», как однажды сказал ее ужасный дядя Гарри… К черту дядю Гарри, подумала она.
Она не имела претензий ни к своим губам, чувственным, изогнутым как лук Купидона, ни к цвету лица, который, несмотря на долгие годы применения густого театрального грима, по-прежнему оставался нежным как английская роза, ни к своей шее, длинной, стройной, лебединой и даже в таком возрасте (Фелисии был тридцать один год) лишенной морщин. Сотни тысяч слов были написаны и напечатаны, чтобы отобразить совершенство этого лица, отражение которого сейчас смотрело на нее из зеркала.
Сколько времени в своей жизни она провела перед зеркалом! Сколько раз она садилась к столу в гримерной, чтобы превратиться в Клеопатру (густые тени под глазами, темный цвет лица, четко очерченные брови, алые губы), в Дездемону (очень бледное, почти белое лицо, чтобы сделать контраст между ней и черным Отелло еще резче), Офелию (невинно розовые щеки и светлый парик), в Джульетту (она поежилась) – не говоря уже о сотне, может быть, тысяче небольших ролей… Для роли Клеопатры она всегда надевала корону в форме золотой змеи, голова которой поднималась у нее над лбом, с зелеными камнями вместо глаз, под стать цвету ее собственных; для Корделии – скромный обруч; для Дездемоны – прозрачную вуаль, наброшенную на голову как шарф, которой Отелло в финале душил ее; для Офелии – венок из полевых цветов (искусственных, потому что от настоящих Вейн начинал чихать на сцене).
