Полетаев оглянулся. Уже совсем и отнюдь не Полетаев, а незнакомый крепкий парень оказался рядом с девушкой, которая что-то ему взволнованно рассказывала, качая головой и показывая глазами в их сторону, а парень слушал ее сочувственно. Рядом с его джинсовым задом сиротливо лежал букет.
— Постой-ка! — Полетаев коршуном рванулся к скамейке, упал на цветы, схватил их в охапку и прилетел обратно к хохочущему приятелю. — Изменила змея, — объяснил он, — а букет денег стоит, его еще продать можно.
— Узнаю, узнаю Полетаева! — возликовал Застудин. — Такой же Плюшкин, каким был всегда! Ну, идем, идем. — Он потянул Полетаева за рукав рубашки. — Как поется в популярной опере, мухи дохнут за металл! А что, я тебя понимаю — как черту в преисподней, крутиться приходится, чтобы хоть что-то поиметь, на стихах да на рассказиках денег не заработаешь, кому сейчас вирши нужны, да никому! Я давно бросил сочинительство, а ведь тоже грешил. Бросил и по барабану — ни слезы сожаления! Теперь картины перепродаю, все музейные запасники облазил, всех старушек-поскакушек обобрал! — Он рокотал и ржал, ржал и рокотал, а Полетаев покорно плелся рядом. — Неужели ты еще творишь, несчастный?
— Да, — признался Полетаев, уныло улыбнувшись. — Пьесу вот переделываю
— И никак не ставят?
— Везде рука нужна, а я что — я робкий.
Они подошли к светофору.
— Дела-а-а, — с пониманием протянул Застудин, —непризнанный выходит ты гений, Полетаев.
— Ага.
— Чем же тебе помочь, жертва искусства? Так ведь и в ящик сыграть недолго от расстройства. Да идем, идем! Что ты встал, как баран? — Он перетащил Полетаева через дорогу. — Тебе, кстати, куда?
— К одной знаменитой драматургине иду, — соврал Полетаев, — очень внушительная дама.
— И что? Обещала помочь? Да куда ты прешь, старый пень!Тебе на печи надо лежать! — возмутился Застудин, налетев на бородатого деда. — Слушай! — опять закричал он. — Это я не деду, а тебе, Полетаев! Я тут намедни на этом самом бульваре познакомился с классиком Лиходеенко…
— Лиходеенко? — удивился Полетаев. — Я думал, он давно скончался.
— Живехонек! Живее всех живых!
— Я в школе в его пьесе играл, какого-то древопитека, которого принимают в пионеры, потому что он в наше время попал.
— Мадам, куда вы лезете?! — вознегодовал Застудин, наступив на ногу обширной даме. — Брось! — Это я не тетке, а тебе, Полетаев. — Брось ты этих баб, ничего они ни в чем не понимают, а в литературе тем паче! Им бы только про плотские радости туфту гнать! И ни хрена, извини, они тебе не помогут. Дам я тебе телефончик старца, позвони и сходи к нему. Но одна деталь, — Григорий остановился, взял Полетаева за воротник рубашки и дыхнул ему жарко в лицо, — классик очень любит выпить. И предпочитает свинья только коньяк. Без бутылки не принимает.
— Понятно, — вяло кивнул Полетаев, — без бутылки и разговор пресен.
— Ну-ка запиши телефон, — Застудин выпустил полетаевский воротник, полез в свой карман, извлек оттуда оранжевый телефон, такой большой, что непонятно было, как вообще он в кармане помещался, потыкал в него толстыми потными пальцами.
— Записываю, — Полетаев, завистливо глянув на оранжевого монстра, достал свой скромный блокнотик. — Только ручки нет.
— Тьфу ты, пропащий, — Застудин покрутил головой. — Сеньора! — Схватил он за локоть пробегающую девицу. — Стойте! Стойте, кому говорят! Служба безопасности!
Девица скептически скривилась, но встала.
— Достаньте из вашей сумки ручку.
— Что?
— Мой прибор просветил вашу сумочку и обнаружил там пишущую ручку. Достаньте, плиз! И дайте ее мне!
Девица хмыкнула, но открыла сумку, достала ручку и протянула ее Застудину.
— Я тебе все сам запишу, болван ты зарубежный. — Григорий взял блокнотик Полетаева. — Ни слова по-нашенски, — подмигнул он девице, — немой, как рыба. А возможно, опасный тайваньский резидент.
Девица засмеялась.
— Записал! — Застудин тяжело вздохнул. — Вам, сеньорита, ручку, а нам — в мавзолей. Мой иностранный коллега не видел вождя мирового пролетариата и, боюсь, вскоре не сможет его увидеть никогда.
— Да видел я, — кисло отмахнулся Полетаев, убирая в карман блокнотик с телефоном классика, — с мамой в три года.
