Девица поджала губы и, развернувшись, оскорбленно застучала по асфальту острыми каблуками.
— Ну, ладно, — сказал Полетаев изможденно, — я тоже пойду, а то опоздаю к драматургине. — Застудин и раньше на него действовал, как парилка: сначала приятно, а потом невозможно. — Пока.
— Прощевай, друг, — Григорий сочно поцеловал его в губы. —Двигай искусство! Держи нос морковкой!
Полетаев сделал неопределенный жест — и потащился по ступенькам подземного перехода в метро. И только ощутив каменную прохладу, он понял — а жара-то какая, да…
* * *
Эмма Феликсовна негодовала. Она кидала на пол посуду. Кое-что разбилось, а кое-что нет. Разного, выходит, качества фарфор, размышлял Полетаев, безучастно наблюдая за мечущейся покровительницей. Я сожгу его коттедж, взорву машину, раздавлю, расплющу о стену, разрежу на миллион кусков и каждый пошлю его стерве; Винцент Ван Гог вспомнился Полетаеву, и он стал разглядывать Эмкино ухо. Сколько ему сделала, вторую машину на себя оформила, денег в долг дала. Странная все-таки у него конструкция — сразу понятно, что человек вышел из воды. Как я не догадалась, что он задумал кинуть меня и жениться на другой! Форма уха космическая, может, вообще все человеческое тело всего лишь приставка к уху. А кто кирпичи ему на дачу достал за полцены? Кто?! А может, ухо — это вмонтированный в нас прибор, точнее, два прибора, для осуществления контакта с инопланетянами? Мои парни ему впридачу и кирпичи разгружали, так он еще заставил их дорожку мести! А возможно, ухо…
А он по скупости своей только две бутылки водки им за это поставил!
— А ты раньше говорила, что двенадцать, — не выдержал Полетаев.
Молчи, дурак! Деревянная башка! Только тебя мне слушать и осталось!
…и есть сам инопланетянин…
И мне за три кольца не заплатил!
…который нами и руководит, закончил свои размышления Полетаев.
— Последнее отдам, но найму ему гробокопателей!
Страшная женщина, полностью отвлекшись наконец от Эмкиного уха, сделал Полетаев мрачный вывод, так вот сбеги от нее, из-под земли достанет и обратно туда же заткнет, предварительно свернув шею.
— А на ком твой фрукт женился? — поинтересовался он.
— На нищей аспирантке!
— Твои кольца он ей подарил?
— Издеваешься?! — Эмка схватила со стола хрустальную вазу для фруктов и метнула в Полетаева. Он даже не пошевелился. Зритель в театре всегда остается невредим. Есть все-таки у меня чувство сцены!
— Ваза-то красивая была, — произнес он с притворным сожалением, — и не первая из побитых тобой, а вторая.
Честно говоря, еще одну фруктовую вазу Полетаев припрятал сам, чтобы подарить родителям Мариночки.
— Как обмануть! — кидаясь на тахту, зарыдала Эмка. — Я отдала ему всю свою женскую силу, кормила, поила, деловых людей на блюдечке подносила! Так он еще и пить бросил! — Она громко высморкалась. — И курить тоже. Вокруг коттеджа теперь бегает.
— Ох, ты боже мой, — по-старушечьи всплеснул руками Полетаев, — не повезло мужику. Хорошая русская баба не заставит человека мучиться.
Эмка сквозь слезы благодарно улыбнулась, сползла с тахты и, точно мешок картошки, упала на Полетаева. Между лопаток у него стало сыро.
— Ты хоть меня пожалей, меня, красавицу, умницу, обаятельную… — Эмка отпустила тощую шею Полетаева и опять упала на тахту.
— Сексуальнопривлекательную, — подсказал Полетаев, ковырнув в носу.
— Он еще ко мне приползет! — Всхлипнула Эмка. — На коленях!
— Конечно, приползет, куда он денется.
— Он еще будет мне ноги мыть и воду пить!
Эмма Феликсовна вдруг встала, отряхнулась и приняла величественную позу:
— Но я никогда не возьму его обратно! Скатертью дорога!
Занавес, Полетаев опять ковырнул в носу, фанфары гремят, будь смелей акробат.
— Есть охота…
Но он забыл про аплодисменты.
— Иди жри, кашалот, — сверкнула тигриными глазами Эмка, –второй нахлебник! Но тот хоть в койке был зверь — любая баба от любви свихнется…
— А меня, значит, ты не любишь, — обиделся Полетаев, — я для тебя только дешевая рабсила, обманщица ты после таких слов самая настоящая, уйду я вот от тебя сейчас, лягу на рельсы, пусть меня поезд переедет, пусть тебе станет стыдно, что верность моя была тебе не нужна, а грубый самец нужен, — он ощутил к себе острейшую жалость, — меня вообще никто не любит, — застрадал он, — мать не любит, тетки не любят, отец умер, плавал себе по морям-океанам в бурю и в шторм, а шел домой, упал в яму и умер…
