— В чем дело? — спросил дядя. Он казался раздраженным и нетерпеливым. Сок абрикоса стекал по его подбородку — Парень, нечего стоять и разглядывать его! Давай ешь! С ним же все в порядке, не так ли?
Я поднял голову. Сверху на меня смотрели голубые, хищные, как у лисы, глаза. Я отдал ему абрикос.
— Мне он не нужен. Он черный внутри. Посмотри, и ты увидишь.
Он резко вздохнул, словно собираясь что-то сказать. Но тут за стеной послышались голоса: по-видимому, садовники принесли пустые корзины. Камлах наклонился, выхватил у меня абрикос и швырнул его в стену. Золотистая мякоть разбилась о кирпич, и по стене потек сок. Потревоженная пчела прожужжала между нами. Камлах отмахнулся от нее странным, резким жестом и сказал мне с неожиданной злостью:
— После этого держись от меня подальше, чертов выродок. Ты слышишь меня? Держись подальше.
Он утерся тыльной стороной ладони и широким шагом направился к дому.
Я остался стоять на месте и смотрел, как абрикосовый сок стекает по горячей стене. На сок опустилась оса, вяло поползла, а затем внезапно упала на землю. Ее тело выгнулось, жужжание переросло в визг, когда оса отчаянно попыталась взлететь, после чего она затихла.
Я этого почти не видел, потому что у меня к горлу подступил комок и я начал задыхаться, а затем золотой вечер потерял свои очертания и растворился в слезах. Это были мои первые слезы, которые я помню.
Мимо роз, неся корзины на головах, шли садовники. Я обернулся и выбежал из сада.
В моей комнате не было никого — даже волкодава. Я взобрался на свою кровать и, опершись локтями на подоконник, стал смотреть в окно. Я долго сидел один, прислушиваясь к пению дрозда в ветвях груши, к равномерным ударам молота, доносившимся из закрытой кузницы, и скрипу ворота, приводимого в движение ослом, ходившим вокруг колодца.
Моя память слабеет. Я не могу вспомнить, сколько времени прошло, прежде чем гул голосов и звон посуды подсказали мне, что на кухне приступили к приготовлению вечерней трапезы. Я также не помню, как сильно пострадал от королевской десницы, но, когда конюх Седрик распахнул дверь, а я повернул к нему свое лицо, он остановился, как вкопанный, и сказал:
— Помилуй нас, Господи. Что ты делал? Играл в загоне для быков?
— Я упал.
— Ах, ты упал! Удивительно, почему для тебя пол оказывается всегда вдвое тверже, чем для других детей? Кто это тебя так разукрасил? Маленький кабанчик Диниас?
Я смолчал, и он подошел к кровати. Седрик был небольшого роста, с кривыми ногами, дубленым коричневым лицом и копной светлых волос. Стоя на кровати, я смотрел ему прямо в глаза.
— Вот что я тебе скажу — начал он — Когда ты немного подрастешь, я научу тебя кое-чему. Не обязательно быть высоким, чтобы одержать победу в поединке. Поверь мне, достаточно овладеть парой приемов. Их следует знать, если ты ростом с воробья. Послушай, я могу справиться с молодцом, который вдвое тяжелее меня — и с женщиной тоже, если дело дойдет до борьбы — Он засмеялся, отвернулся, чтобы сплюнуть, но вспомнил, где находится, и ограничился тем, что откашлялся — Не думаю, что такому высокому парню, как ты, когда станешь взрослым, понадобятся в драке или в обращении с девушками мои приемы. Похоже, у тебя может остаться шрам — Он кивнул головой на подстилку Моравик: — Где она?
— Ушла с моей матерью.
— Тогда тебе лучше будет пойти со мной. Я позабочусь о твоей ране.
Так вышло, что на рассеченную скулу мне наложили лошадиную мазь, и я разделил ужин с Седриком в конюшне, сидя на соломе, которую то и дело толкала мордой гнедая кобыла, а мой собственный раскормленный пони, натянув веревку, провожал взглядом каждый кусок пищи, который мы отправляли в рот. Наверное, Седрик имел свои способы общения и с кухней лепешки были свежими, и каждому из нас досталось по половинке куриной ноги, по вкусу напоминавшей ветчину, а пиво было свежим и холодным.
Когда Седрик принес еду, по его виду я понял, что он уже все знает. Должно быть, весь дворец говорил об этом. Но он лишь молча подал мне мой ужин и опустился рядом со мной на солому.
— Тебе рассказали? — спросил я.
