– Им лет уже десять. Хромовые, настоящие.
И что-то, не помню, говорил о достоинствах хромового сапога. С уважением заодно упомянув сапоги кирзовые, яловые, юфтевые. Чем они отличаются, я забыл, а названия запомнил: я слова всегда запоминал лучше, чем вещи.
И вот он ходил, бывший хозяин, в сапогах хромовых или юфтевых, а может и в лаптях, и сидела тут его жена в сарафане, и дети бегали – прямо вот тут, где я сижу.
Я почти въявь увидел, как мальчонка в рубашонке проскочил сквозь меня и что-то выкрикнул. И женщина что-то сказала, и мужчина что-то проговорил.
До этого момента для меня существовало только сегодня. Прошлое было, но в книгах и в кино, иногда мелькало в рассказах взрослых, но со мной не соприкасалось, меня не трогало. И вот впервые я его видел, почувствовал, понял простую вещь: я занимаю то же самое пространство, что занимали они. Я хожу сквозь них, живу сквозь них. Вместе с ними.
С этой простой, но для меня новой, ошеломляющей мыслью я жил несколько последующих дней.
Мы шли в Рыбкин сад, и я знал, что здесь была когда-то усадьба помещика Рыбкина, от нее остались заросшие травой развалины дома, проглядывались аллеи, тропинки, все когда-то было упорядоченным, геометричным, а теперь – старые одичавшие яблони и вишни, которые все еще плодоносили редкими ягодами; мы их объедали, не дожидаясь полной спелости. Но теперь я видел не только это, я вслушивался и всматривался, угадывая: что за люди жили? И какая-то девочка в белом платьице, с большим бантом на голове мерещилась в просвете меж деревьев.
Потом шли в Кулешов сад, тоже бывший помещичий, поменьше, и там я тоже всматривался, ища следы этого Кулешова и его семьи, чувствуя, как их тени проходят мимо нас и сквозь нас. От дома там ничего не осталось, но мне рассказывали, что он стоял долго, кирпич из него использовали для постройки четырехэтажной школы и интерната при ней. В годы, о которых речь, там учились дети из десяти окрестных сел, а сейчас почти пусто, по пять-шесть учеников в классе, включая чеченцев, узбеков и таджиков.
Тетя Люба после отъезда троих детей и смерти дяди Коли осталась одна, вести хозяйство не имела сил, продала дом за пять тысяч рублей (больше никто не давал) и отправилась к средней дочери в город Ртищево. А через год после этого я наведался в Свищевку и увидел во дворе небольшой колесный трактор с тележкой, грузовой мотороллер, ржавую вазовскую «шестерку», а на крыльце стоял смуглый человек в трудовой черной одежде, он вежливо поздоровался со мной, я хотел было завязать разговор, но он что-то крикнул в дом на своем языке, сошел с крыльца к мотороллеру, сел на него и уехал.
Прошла четверть века после ненайденного кулацкого клада и моих последовавших за этим мыслей. Я жил с семьей в городе Саратове, на улице Мичурина, в большой квартире старого дома дореволюционной постройки. По легенде весь этот двухэтажный особняк с полуподвалом принадлежал когда-то деду моей тещи Наталии Алексеевны, он был большим человеком не то в казначействе, не то в какой-то другой губернской управе. Наталия Алексеевна любила иногда в застолье рассказывать, что в полуподвале была кухня, на первом этаже жила прислуга, а семья деда занимала весь второй этаж. Во дворе же были дровяной и каретный сараи, конюшня, своя баня, домик конюха – он же кучер, он же дворник, он же починяльщик всего домашнего. Я дожидался момента и вставлял:
– А потом пришли наши!
И все смеялись.
Жили мы разнообразно, весело и не очень. Чаще весело – потому что молодо.
И вот рубеж девяностых, талоны и карточки, нехватка всего, особенно денег. Мы с женой, чтобы как-то протянуть, продавали ложки и вилки из фамильного столового сервиза, который нам подарила на свадьбу Наталия Алексеевна. Был еще поповский фарфор: блюда, тарелки, чашки, соусники, молочники; на двенадцать персон, но это мы не трогали. Еще из старых вещей сохранились большая и тяжелая ступка и очень весомый пестик; глядя на него и держа в руках, я всегда вспоминал, что именно таким пестиком был убит Федор Павлович Карамазов. Да уж, таким ударишь – не выжить.
