— Да, мне нужно поговорить с Ведуном. Когда вернулся – просто не успел, а потом ливер прихватило, — он провел рукой по животу. – Гроза мне дает какие‑то пилюли, но что‑то не очень‑то помогает.
Свист склонил голову, присматриваясь к воеводе. Вокруг талии усача обвилось мерзкое создание, похожее на ползучее растение, покрытое острыми шипами, глубоко вонзившимися под кожу. Лианоподобное тело медленно сдавливало свою жертву, роняя на пол зловонные капли едкого ихора.
— А ты не пей то, что она тебе дает.
Орех криво усмехнулся.
— Почему?
— Вот просто попробуй, хуже тебе не станет. Обещаю.
Свист внутренне приготовился к длительному и отчаянному спору, но Орех неожиданно согласился.
— Свет с тобой! – он устало опустился на табурет. – Послушаюсь своего десятника. Если не тебя, так кого же мне еще слушать?
Помолчали
— Ты думаешь, существует реальная опасность? Поэтому и Крепыш в коридоре с дубиной караулит?
— Не думаю – предполагаю. Точнее, не исключаю.
— Зачем ему это? – спросил охотник, имея в виду главу светопоклонников.
Воевода передернул плечами – жест говорил скорее о том, что Орех, подозревая ответ, просто не хочет его называть.
— Думаю, нам пора идти. Ведун не объявлял окончательной победы, пока не вернутся последние из нашего войска. Вы, тобишь. Наверняка, за сегодняшним ужином, или как там у них это теперь зовется, мы отпразднуем нашу победу.
Орех снял со стены лампу и поднял ее над головой, освещая дальние закутки комнаты.
— Поищи‑ка мой наплечник, он должен валяться где‑то там, в углу.
Вскоре Орех, сопровождаемый Свистом, покинул свое обиталище. Полированный металл наплечника ловил мягкий свет лампы, а у бедра степенно покачивался рог.
— Вы двое можете идти – переоденьтесь, отдохните, и как следует приготовьтесь к предстоящему ужину.
— Что значит «приготовиться»? – спросил Свист.
— Сами решайте.
Орех зашагал в сторону лестницы, печатая шаг как на параде.
— Очухался вроде, — тихо сказал Крепыш, пряча свою палицу под куртку.
— Чего он сделал?
— В себя приходить стал, говорю. Вчера вообще плохой был: рожа зеленая, под глазами круги черные. Я не на шутку перетрухнул, как бы наш вождь того, не околел.
— Ореху для смерти одной брюшной хвори будет мало, — попытался отшутиться Свист.
— Ты посоветовал ему не пить лекарства, которые Тетка Гроза дает, — Крепыш не спрашивал. – Прости, я ненароком услыхал, тут звук по–особому гуляет. Я то же самое говорил Ореху, еще только когда его первый раз скрутило, но меня он почему‑то не послушал, а вот к твоим словам отнесся серьезней.
— Ты думаешь?..
Свист не закончил фразы, будто боялся, что их могут подслушать.
— Будь я на месте кое–кого, я бы именно так и поступил, — парень почти беспечно пожал плечами.
Непривычно было слышать подобные рассуждения от простоватого Крепыша, которого все считали веселым увальнем, и относились к нему с доброжелательной снисходительностью.
— Орех, кажется, не считает, что существует реальная опасность.
— Орех может и ошибаться. Он сам учил меня, что ко всему нужно подходить критически и ничему за просто так не верить.
— Ты прав, Крепыш. Прав. Но я пойду, хочется освежиться и немного перевести дух с дороги.
— А на обряде ты уже был?
— Нет еще. Но думаю, что все же зайду, незачем давать лишние поводы для пересудов.
Крепыш кивнул и убрался в боковой коридор, оставив Свиста одного.
Охотник отправился на поиски воды, спеша смыть с себя пыль и усталость выпавших ему испытаний последнего времени. В ближайшей умывальне он прихватил большой таз с водой, кусок мыла и поспешил к себе.
Он остановился на пороге комнаты, служившей ему долгое время. Сейчас здесь было тихо и прохладно, пыль успела покрыть тонким слоем его сундук и застеленную колючим одеялом кровать.
Охотник стянул с себя пахнущую потом и порохом одежду, бросил прямо на пол. Ополоснувшись над тазом и едва не поскользнувшись на мокром полу, он наконец смог переодеться. Подумав немного, он сунул за пазуху небольшой нож в старых потертых ножнах, незаметно пристроив его под рубашкой. Раньше он и подумать не мог о нем как об оружии – разве что выбившуюся из одежды нитку обрезать, или хлеб покромсать. Охотник сделал это не столько из реальных опасений за собственную безопасность, ведь он все еще не верил в то, что домочадцы могут быть враждебны к нему, сколько из внутреннего протеста перед глупым, как ему казалось, запретом.
