Затем она исчезла.
* * *
Уже поздно. Тени. Мигают газовые фонари. Его отражение — на каждой грани стекла. Один Мрак. Сто. Тысяча. Этот изломанный человек.
Мрак вспомнил о жене.
Он проталкивался меж павильонов туда, где оставил ее. Она сидела неподвижно, руки сложены на коленях, вместо лица — маска.
— Прости, — сказал он. — Я задержался.
— На шесть часов.
— Да.
Пью, почему моя мама не вышла замуж за папу?
У нее не было времени. Он пришел и ушел.
А почему Вавилон Мрак не женился на Молли?
Он в ней сомневался. Никогда не сомневайся в тех, кого любишь.
Но тебе могут говорить неправду.
Это неважно. Ты им правду говори.
Ты о чем?
Ты не можешь быть честной за другого, дитя, но можешь быть за себя.
И что мне говорить?
Когда?
Когда я полюблю кого-нибудь.
Так и скажи.
Чужой в собственной жизни,
но не здесь, не с ней.
Он купил дом на ее имя. Ребенка принял как своего; его слепая, дочка, голубоглазая, как он, черноволосая, как он. Мрак любил ее.
Он пообещал себе, что вернется навсегда. Сказал Молли: то, что началось как наказание, стало ответственностью. Пока он не может покинуть Сольт, нет, не сейчас, но скоро, да, очень скоро. И Молли, умолявшая взять ее с собой, приняла то, что он рассказывал о своей жизни там, поверила, что там не будет жизни для их дочери, не будет места для их второго ребенка, которого Молли ждала.
Он ни слова не сказал о своей жене в Сольте, ни слова о просоленном новом сыне, который родился так, что Мрак этого почти не заметил.
Апрель. Ноябрь. Визиты к Молли два раза в год. Шестьдесят дней в году там, где жизнь, где любовь, где его личная планета прокладывает путь к теплу ее солнца.
Два раза в год, в апреле и ноябре, он приезжал — полузамороженный, почти не в состоянии говорить, жизнь отдалилась. Он подходил к ее двери и падал внутрь, и она усаживала его у огня, и говорила с ним часами, чтобы поддержать в нем сознание, уберечь от обморока.
Всякий раз, глядя на нее, он хотел упасть в обморок. Он знал: кровь неожиданно приливает к голове, он забывает дышать. Обычный симптом и обычная причина, но также он знал, что всякий раз, когда он видит ее, его иссушенное, полупарализованное тело рвется вперед, к солнцу. Тепло и свет. Она была его теплом и светом, в любой месяц.
В декабре и мае, когда приходило время возвращаться, он ненадолго уносил свет в себе, хотя источник исчезал. Покидая эти долгие расстеленные солнцем дни, он с трудом замечал, что часы укорачиваются, а ночи наступают раньше и некоторые утра уже обындевели.
Она была в нем ярким диском, что прял его солнечной нитью. Кругом, что вращался светом, побегом равноденствия. Она была временем года и движением, но он никогда не видел ее холодной. Зимой ее огонь уходил с поверхности и, чуть притопленный, обогревал ее громадные залы, как в легенде о короле, который хранил солнце у себя в очаге.
— Храни меня, — говорил он. Почти молитва, но, как большинство из нас, он молился об одном, а жизнь правил куда-то еще.
* * *
Они сгребали в саду листья. Он оперся на грабли и посмотрел на нее — их маленькую дочку, которая ползала на четвереньках, ощупывая разные контуры листьев. Он поднял один и потрогал сам — то был лист граба, зазубренный, рифленый, не похожий ни на ясеневую гроздь, ни на плоскую пятнистую ладошку платана, скрученную по краям, ни на дубовый, с зародышем желудя, все еще зеленый.
Интересно, сколько дней ему отпущено в жизни в жизни целиком, — и когда все они один за другим опадут, и он вновь окажется голый, спадут покровы времени, сгребут ли эти листья в гниющую кучу дней, или он по-прежнему сможет их распознать по контурам, эти дни, которые он звал своей жизнью.
Мрак запустил руку в их груду. Вот этот и этот когда они с Молли и дочкой ходили к морю. Или этот, когда они гуляли по пляжу и он нашел для нее ракушку, по которой улитка проложила дорожку, словно по раковине уха. вот этот — когда он ждал ее и увидел прежде, чем она заметила, и наблюдал за ней, как могут наблюдать толь чужие и к чему стремятся влюбленные.
Или этот, когда он поднимал свою дочку высоко над всем миром — и, возможно, впервые не хотел ничего для себя.
