— Вавилон Мрак жил двойной жизнью, дитя, как я сказал. Он построил Молли красивый дом в предместье Бристоля — не слишком близко, но и недалеко, словно искал расположения опасности, как искал расположения своей новой жены, ибо Молли теперь стала его женой: они обвенчались в корнуолльской церкви тринадцатого века, высеченной из цельной скалы.
Помнишь о скале, из которой ты высечен? Ага, да только он забыл о яме.
Там, на юге, Мрак был известен под именем Люкс и говорил с валлийским акцентом, поскольку его мать была валлийкой, и он владел этим напевным ритмом.
Когда мистер Люкс бывал с Молли, он платил исправно и жил достойно, а Молли объясняла каждому, кто любопытствовал, что у мужа мореходные интересы, а потому он отсутствует дома почти весь год, кроме двух месяцев, апреля и ноября, когда возвращается к ней.
Он не ставил перед ней никаких условий, кроме одного — она никогда не последует за ним в Сольт.
Однажды в городке появилась привлекательная женщина: остановилась в «Гагарке» — иначе говоря, «Скале и Яме» — и назвалась миссис Тенебрис. Она не сообщила, что привело ее сюда, однако в воскресенье отправилась в церковь, как и подобает всякой даме.
Она расположилась в первом ряду в сером платье, и Мрак, поднявшись на кафедру, начал проповедь, а слова там были такие: «Я утверждаю Завет свой как радугу в Небесах», и говорилось в ней о радуге после Всемирного потопа, когда Господь пообещал Ною больше не разрушать мир,[5] — я говорю тебе об этом, Сильвер, потому что твои знания Библии весьма скудны.
Итак, пока он говорил — а он был прекрасным оратором, — его взгляд упал на передний ряд, и он увидел даму в сером, и все, кто стояли вблизи него, говорили, что побелел, словно выскобленная камбала. Ни разу не запнулся он, но его руки так стиснули Библию, будто демон ее тянул на себя.
Едва служба закончилась, он не стал, как обычно, провожать всех у дверей, а вскочил на лошадь и ускакал.
Позже люди видели его с собакой на самом краю скалы, и испугались за него. Такой он был человек. Что-то скрывалось в его глазах, и люди боялись.
Неделя прошла, и к воскресенью дама уже уехала, но что-то по себе оставила во Мраке, это факт. Страдания были написаны на его лице. Он, бывало, порицал моряков за татуировки, но теперь и сам ходил с клеймом.
— То была Молли?
— О, конечно, она, еще бы. И они встретились здесь на маяке, в этой самой комнате, она сидела в этом кресле' где сейчас сижу я, а он все ходил, ходил, ходил, и дождь барабанил в окна, будто просился внутрь.
— О чем они говорили?
— Я слышал лишь кое-что — я ведь был снаружи, понятно.
— Пью, ты ведь еще не родился.
— Ну, слышал тот Пью, что родился.
— Что она ему сказала?
* * *
Мрак чувствовал знакомую боль в глубине глаз. Глаза его служили решеткой, за которой притаился свирепый, голодный зверь. Глядя на него, люди чувствовали, словно от них запираются. Но он запирался не от них. Он запирался в себе. Мрак открыл небольшую дверь в цоколе маяка и стал взбираться — шаг за шагом, виток за витком — на самый верх, к свету. Он поднимался быстро, ступени были крутыми, но он почти не задыхался. Его тело, казалось, становилось крепче, а хватка, которой он держал себя, слабела. Он владел собой, да, владел собой, пока не засыпал, или пока его сознание не покидало свою клетку, что иногда случалось. Он мог справиться с собой силой воли точно так же, как мог по желанию проснуться, отправить сны обратно в ночь, зажечь свет и читать. Он мог прогнать все это прочь, и если утром просыпался усталым, это не имело значения. Но в последнее время он уже не мог очнуться от этих грез. Ночь понемногу одолевала.
Он решительно вошел в комнату. Его шатало. Он остановился. Молли стояла спиной к нему, а когда обернулась, он любил ее. Все очень просто; он любил ее. Зачем он так все усложнил?
— Вавилон…
— Зачем ты приехала? Я же просил тебя никогда не следовать за мной.
— Я хотела увидеть твою жизнь.
— У меня нет жизни, кроме жизни с тобой.
— У тебя жена и сын.
— Да.
Он замолчал. Как объяснить? Он не лгал Молли — она знала, что он священник в Сольте. Ему не казалось нужным говорить ей о жене или сыне. Других детей не было. Разве трудно понять?
