Он отсчитал шестьдесят листьев и собрал их в две гряды по тридцать. Итак, триста шестьдесят пять дней в году. Для трехсот пяти его больше не существует.
Почему? Почему он должен жить вот так? Он запутался во лжи, а ложь запутала его в жизни. Он должен исполнить приговор. Семь лет — так он решил для себя, когда Молли согласилась принять его обратно.
Затем они покинут Англию навсегда. Он женится на ней. Его жена и сын в Сольте будут хорошо обеспечены. Он будет свободен. Никто больше не услышит о Вавилоне Мраке.
Пью, расскажи, как ты родился?
Неожиданно, дитя. Моя мать собирала мидии на самом берегу, когда бродяга, довольно симпатичный, вызвался предсказать ей ее будущее. Поскольку такие вещи случаются не каждый день, она вытерла руки о юбку и протянула ему ладонь.
Увидел ли он в ней богатство, большой дом, долгую жизнь или тихий очаг?
Ни за что он не мог поручиться, но предвидел, что через девять месяцев от этого самого дня родится славный ребенок.
Правда?
Ну, ее это, понятно, сбило с толку, но статный бродяга заверил: точно такая же штука случилась с Марией, а она родила нашего Господа. Затем они прогулялись по взморью. А потом она совсем забыла о нем. А потом его предсказание сбылось.
Мисс Скред говорит, что ты из приюта в Глазго.
На мысе Гнева всегда был Пью.
Но не тот же самый Пью.
Так-то оно так…
* * *
Поскольку на моем Развитии поставили крест, я отпустила свои мысли плавать, где захочется. Выгребала на своей синей шлюпке в море и собирала истории, словно плавник. Что бы я ни находила — корзину, чайку, письмо в бутылке, дохлую акулу брюхом кверху, исклеванную и рябую, штаны или коробку сардин, — Пью просил у меня историю, и мне приходилось отыскивать ее или придумывать, и так мы коротали избитые морем ночи зимних штормов.
Корзина! Плот пигмея, плывущего в Америку.
Чайка! Принцесса в ловушке птичьего тела.
Письмо в бутылке. Мое будущее.
Штаны. Имущество моего отца.
Банки сардин. Их мы просто съели.
Акула. А внутри — потускневшая от крови золотая монета. Предзнаменование неожиданного. Сокровища всегда где-то закопаны.
* * *
Отправляя меня спать, Пью давал мне спичку — зажечь свечу. И спрашивал, что я вижу в крохотном овальном пламени спички — лицо мальчика, или лошадь, или корабль, и когда спичка догорала, история сгорала в моих пальцах и исчезала. Они оставались неоконченными, эти истории, и все повторялось снова — лицо мальчика, сто жизней, лошадь, летающая или заколдованная, корабль, плывущий за край мира.
А потом я пыталась уснуть и увидеть сон о себе, но письмо в бутылке было трудно прочесть.
— Пустое, — объявила мисс Скред, когда я рассказала ей об этом.
Но оно не было пустым. В нем были слова. Одно я могла рассмотреть. Оно гласило: ЛЮБОВЬ.
— Повезло, — сказал Пью. — Везет, что нашла. Везет, что искала.
— Ты когда-нибудь любил, Пью?
— Пью любил, да, дитя, — сказал Пью.
— Расскажи мне историю.
— Всему свое время. А теперь засыпай.
Я так и сделала, а письмо из бутылки плавало прямо над моей головой. ЛЮБОВЬ. Любовь, любовь, любовь — или то была птица, которую я слышала в ночи?
Загадка Пью была ртутью факта.
Попробуйте ткнуть пальцем в цельный предмет — и он рассыпается на отдельные миры.
Он просто был Пью; старик с мешком историй под мышкой, он умел жарить сосиски так, что кожура твердела, как гильза, и он же был сияющим мостом: перейдешь через него, оглянешься — а его уже нет.
Он был и его не было — вот каким был Пью.
Порой казалось, что он растворялся в водяной пыли, что орошает фундамент маяка, а порой он и был маяком. Стоял, похожий на Пью, недвижный, как Пью, в шляпе-облаке, слепоглазый, но источая свет, в котором видно.
* * *
ПесДжим спал на своем колченогом коврике, сшитом из клочков, как он сам. Отвязав большой латунный колокол, которым мы звали друг друга на ужин или на историю, я стирала с него соль тряпкой, оторванной от старого жилета.
Все на маяке было старым — исключая меня, — и Пью был старше всех, если ему верить.
Он раскурил трубку и, прикрыв ее чашечку обеими руками, поднял голову, а корабельные часы с еженедельным заводом пробили девять.
* * *
