Он вспоминал, как смеялся и думал, что если никогда не будет спать — умрет. Да, он чувствовал себя мертвым. Хрупким и пустым, словно выскобленная скорлупка. Смотрел в зеркало и видел тщательно отполированную раковину, чей постоялец исчез, а жилище ценно лишь поверхностью. Он всегда хорошо одевался.
Молли заметила, что он изменился. Она старалась ему угодить, и он иногда забывал, но всякий раз, когда они любили друг друга, когда Вавилон был до предела наг, он вновь слышал колокол, и чуял, как скелет корабля с рваными парусами подходит все ближе.
Он никогда не рассказывал ей, как был тенью ее шагов, и когда они встретились однажды вечером в трактире «Сведенные концы» и она ему сказала, что у нее будет ребенок, он оттолкнул ее, побежал через весь город к себе и заперся в комнате, завернувшись в драные паруса.
Его стены были увешаны рисунками Стивенсона — маяк на мысе Гнева. Башня выглядела живой, встав на своем постаменте на дыбы, — морской конек, хрупкий, невозможный, однако ликующий средь волн.
— Мой морской конек, — так называла его Молли, когда он подплывал к ней в постели, словно в океане тонущих и страждущих.
Морская пещера и морской конек. Такая у них была игра. Их водная карта мира. Они были у истоков мира. Здесь перед Потопом.
* * *
В тот день она пришла к нему, тихая, открытая, а он бездвижно сидел перед умирающим огнем. Она умоляла его, а он ее ударил, красные угольки вспыхнули у нее на щеках, а он бил снова и снова, и защищаясь, она подняла руку, и…
* * *
Заговорив, она прервала его мысли.
— Откуда я упала.
Он посмотрел на девочку: она смеялась, гулила, ее глаза не видели, ручки не отрывались от маминого лица, голова поворачивалась вслед за звуками. Теперь он знал, что натворил, — он бы жизнь отдал за то, чтобы сунуть руки внутрь времени и повернуть его вспять.
— Я сделаю все, о чем ты попросишь. Только скажи. Все.
— Нам нечего желать.
— Молли, ее отец — я?
— У нее нет отца.
Молли поднялась уходить. Вавилон вскочил следом, роняя бутылки лимонада. Молли крепко прижимала ребенка к себе, и девочка притихла, ощущая мамину тревогу.
— Дай мне ее подержать.
— Чтобы ты швырнул ее на землю?
— Я думал о тебе каждый день с тех пор, как уехал. И думал о твоем ребенке. Нашем ребенке, если ты мне скажешь.
— Я так тебе и говорила.
— Я не думал, что увижу тебя снова.
— И я тебя.
Она умолкла, а он вспомнил ее в ту ночь — в ту первую ночь, когда луна выбеливала светом ее белую кожу. Он протянул руку. Молли отступила.
— Слишком поздно, Вавилон.
Да, слишком поздно, и он виноват в том, что слишком поздно. Пора возвращаться — его ждала жена. Ему нужно возвращаться назад. Он глубоко вздохнул на прощанье, но воля подвела его.
— Проведи со мной этот день. Только один.
Молли колебалась долго, а толпы обтекали их, и Мрак, глядя под ноги и не смея поднять глаза, видел блики в начищенных носках своих сапог.
Она заговорила, словно кто-то издалека. Словно тот, кто был страной, где он родился.
— Тогда один этот.
* * *
Он просиял. Это она заставила его сиять. Он взял малышку и поднес к шипящим механизмам, поближе к плавному ходу шестерней. Мрак хотел, чтобы она услышала, как ухают поршни, как засыпают уголь, как вода барабанит по стенам гигантских медных котлов. Он взял девочку за руку и провел ее маленькими пальчиками по латунным заклепкам, стальным воронкам, зубцам, храповикам, резиновой груше рожка, который протрубил, едва она сжала ее, а руки Мрака были поверх ее ручек. Мрак хотел создать ей мир звуков, великолепный, как и мир зрелищ.
Через несколько часов он увидел, как Молли улыбнулась.
* * *
Поздно. Толпы двигались к эстраде с оркестром. Мрак купил девочке заводного медведя из настоящей медвежьей шкуры. Он провел им по ее щеке, а потом завел, и медведь зазвенел тарелками, приделанными к лапам.
Ему было пора уходить, и он знал, что пора, но они по-прежнему стояли вместе, и все расступались, обходя их. Затем, ни слова не сказав, хоть он и не просил об этом, Молли открыла сумочку и протянула ему карточку с ее адресом в Бате.
Поцеловала его в щеку и отвернулась.
Мрак смотрел, как она уходит, — так смотрят на птицу, исчезающую за горизонтом, которую видишь только ты, ибо лишь ты следовал за ней.
