При этих словах Мать-Зима снова закудахтала.
– Очаровательный утенок, – просипела она. – Он это всерьез.
– В самом деле, – сказала Мать-Лето, наблюдая как я привожу упавшую полку в порядок, но тон ее голоса был задумчив.
Я продолжал ставить баночки, аккуратно их выстраивая и произнес так мягко и вежливо, как умел:
– Вы можете взять мое тело и вести его как марионетку. Вы можете убить меня. Вы можете проклясть меня, пытать меня, превратить меня в животное.
– Могли бы, – сказала Мать-Зима, – и сможем, если ты не умеришь свою наглость.
Я сглотнул слюну и продолжал:
– Вы можете уничтожить меня. Но вы не можете заставить меня быть чем-то иным, чем я выбрал быть, мэм. Я не знаю точно, что вы обе собирались показать мне. Но вы не заколотите мне это в глотку и не поставите на полку, до которой мне не дотянуться – на любую из них. Я решаю за себя сам – или выхожу через эту дверь.
– О, выйдешь? – произнесла Мать-Зима низким мертвенным шепотом. Ее длиннющие ногти царапали дерево ручек кресла. – Ты так думаешь, ягненок мой?
Мать-Лето изогнула бровь и посмотрела на Мать-Зиму.
– Ты испытываешь его сопротивление его собственной жизни, и все же, когда он с успехом проходит испытание, ты удивлена, что он не бросается выполнять то, чего ты желаешь? – Она снова укоризненно щелкнула языком. – Он смел. И он обходителен. Я покажу ему то, о чем ты просила – если он сам того захочет.
Зима оскалила зубы и снова сплюнула, прямо в дыру – земля вокруг нее зашипела и расплавилась. Она принялась раскачиваться назад и вперед, медленно, обратив свой взгляд в никуда.
Я поднял последний из упавших горшочков и уже готовился поставить его на место, но…
– О-о… Мне очень жаль, но на этом трещина.
Я не слышал и не заметил никакого движения, но внезапно Мать-Лето оказалось рядом со мной, а ее сухие ловкие руки обхватили, словно согревая, мои. Ее прикосновение было как у Лилии, но… более нежное и более обширное. Оно заставило меня подумать о милях и милях прерии, пропитанной солнечным жаром, собирающей его в течение дня, чтобы потом вернуть в воздух в долгие часы сумерек.
Нежно, словно новорожденного, она взяла маленький глиняный горшочек из моих рук и медленно повернула его в своих пальцах, внимательно рассматривая. Потом она медленно выдохнула, закрыла на мгновение глаза, и благоговейно поставила на полку.
Когда она отняла руки от горшочка, я увидел буквы, написанные на нем серебряным светом – на нем и на соседних сосудах, словно буквы эти пробудились от тепла ее рук.
Надпись на треснувшем горшочке гласила: Полынь.
Буквы стали исчезать, но я увидел надписи на других: Typhos. Pox. Atermors. Choleros. Malaros.
Тиф. Оспа. Черная Смерть. Холера. Малярия.
И Горькая Полынь.
А на полке стояло еще много других баночек.
Мои руки начали слегка дрожать.
– Для этого еще не настало назначенное время родиться, – тихо сказала Мать-Лето, и метнула жесткий взгляд в сторону Матери-Зимы.
Та не смотрела на нас, но ее зубы заблестели из-под капюшона.
Мать-Лето провела ладонью по моей руке. Я протянул ее ей более или менее рефлекторно и побрел через коттедж. Она подобрала свою корзинку и мы уже вместе пошли к двери. Я открыл ее, отступив в сторону и снова предложил ей свою руку, и мы вышли из домика на небольшую опушку, окруженную древним лесом с деревьями размером с секвойю. Они играли всеми оттенками осени, их листья ковром огненного цвета покрывали лесную почву повсюду, насколько видел глаз. Великолепное зрелище, однако это место не было Землей.
– По-моему, вы ей нравитесь, молодой человек.
– Да, мэм, – сказал я. – Я догадался, благодаря мясницкому ножу.
– Такая уж она есть, – сказала Мать-Лето, улыбаясь. – Она теперь редко покидает коттедж. Потеряла свою трость для ходьбы. И, хотя твой вызов был дерзким, он был необходим, и ты имел на него право. Но для нее страшно больно путешествовать, даже на небольшие расстояния. Вы, смертные, причиняете ей боль.
Слова Матери-Лето сделали всю ситуацию с «порублю-на-жаркое» более понятной. Существа типа Матери-Зимы мучили людей – и никак не наоборот. Я ранил ее гордость и всю ее сущность, а в сверхъестественном мире такие оскорбления редко прощаются и никогда не забываются.
