Каждый год надел его пополнялся все новыми сортами пшеницы. В 1929 году их уже было шесть. Совершенствовалась и агротехника. Все многолюднее становился кружок — сначала семь мужиков приходили к нему по вечерам, а теперь и по сорок пять набивалось в избу. Сорок пять хозяев работали на полосках своих так, как Терентий советовал.
Однако вышли они как-то воскресным летним днем в поле погулять, хлебами полюбоваться — хорошая эта привычка была прочной и будет забыта нескоро. Вышли и заспорили: мол, а много ли проку, что полоски наши засеяны отборными сортовыми семенами, если каждую со всех сторон теснят несортовые посевы других единоличников: вон сколько безродных колосков среди сортовой пшенички — с соседних полос залетели зерна. Ходят кружковцы, колоски эти выдергивают. Но все ли увидишь-распознаешь, все ли выдернешь? А не выдернешь — значит, сорт будет испорчен... Да и сорняки как ни вычесывай, а вон их сколько в пшенице, и опять потому, что полоски стиснуты такими же полосками других единоличников и сору на некоторых бывает больше, чем пшеницы,— долго ли семенам с этих полосок на соседние перекинуться? На какую тут удачу в землепашестве можно рассчитывать?
И исподволь зрела у Терентия Мальцева мысль: «Ни книги, ни журналы, ни советы агронома не могут изменить главного: полоски остаются полосками. А на полосках какое же семеноводство? Какая на них культура земледелия?»
В деревне все чаще заговаривали про артельное хозяйство. То тут, то там в округе создавались первые колхозы. Кружковцы по одному уже побывали в тех деревнях — посмотреть, поспрошать, что и как. И все чаще видели себя в такой артели, будто она уже создана: примеривались, приноравливались.
И сами свыкались с этой мыслью и других мужиков к ней подталкивали
Исподволь на деревне завязывались споры, кто с чем в колхоз войдет, если ои будет создан, как вместе хозяйствовать, коли одни хозяева с работниками, а другие с полным двором едоков.
Не думал Терентий об этом, а когда услышал, то забеспокоился: у него-то и есть такой двор, работник он один, а едоков порядочно: трое ребятишек — два сына и дочь — за подол Татьянин цепляются, да скоро четвертый родится. Правда, старшему Костьке уже восемь годков, еще малость подрастет — и тоже работник. А там и последыши к какому-нибудь делу начнут приноравлизаться, нечего им бегать зря по улице. Однако правы люди, и Костька и Савва с Анной когда еще ношу на себя взвалят (Aнна еще под столом елозит — два лета всего ей да Савве четыре). Вот и получается, что работник ни один, а хлеба из общего-то умолота на всех дай. Несправедливо получается
Это обстоятельство долго мучило его, мешало доводы свои высказывать в пользу коллективизации. Скажет да и спохватится: а не подумал ли кто, что к общему амбару с едоками своими он прилаживается? Ждал, смущаясь в душе, того дня, когда на сход всех кликнут. А что вот-вот кликнут, уверен был. И знал, что на сходе этом обязательно заговорят о колхозе.
5
Великий переломный день этот настал неожиданно, хоть и ждали его давно. Сошлись на доклад — исполнилась шестая годовщина со дня смерти вождя мирового пролетариата товарища Ленина. И вот, когда докладчик заговорил о заветах Ильича, о его кооперативном плане, то тут и спросили из зала:
— У нас-то когда колхоз будет?
А докладчик:
— Об этом вы сами должны подумать. Я одно скажу: Ленин учил, если мы будем сидеть по старому в мелких хозяйствах, хотя и вольными гражданами на вольной земле, нам все равно не избавиться от кулацкой кабалы, нищеты и невежества. Только коллективный труд на коллективной земле выведет трудовое крестьянство к зажиточной и культурной жизни, в которой достаток появится и досуг.
— Вот и кружковцы наши такие же мысли имеют,— подал голос Егор Коротовских. И словно сигнал подал.
Один за другим, другого поторапливая, высказывали крестьяне свои думы...
Трудно, ох как трудно было решиться выйти на новую дорогу, решиться на перемену, которая и подманивала и страшила! Сообща-то, ясное дело, идти легче и веселее, а ослабнешь или какая беда случится, есть на кого опереться. Однако будет ли весело, если ни коня на дворе не останется, ни земли своей? Не обольется ли сердце тоской по коню, по земле, на которой ты сам себе и агроном, и работник, и хозяин, и никому подчиняться не надо, потому что один-единственный над тобой начальник, пусть и суровый,— матушка-природа?
