— Дайте нож! Что это такое?
Милиционер подошел ближе. Харита заглянула сбоку. Под кофтой, по голому телу, шли через грудь крест-на-крест тугие веревки. Доктор взял нож из рук недоумевающего печника и, перерезав веревки, приподнял старуху снова. Горб отвалился. Печник, всплеснув руками, засмеялся, женщины вскрикнули. Доктор покачал головой и посмотрел на Хариту:
— Зачем это носила твоя бабушка, мальчик?
— Не знаю! — сказала Харита, в ужасе глядя на старуху и этот страшивший ее горб, который теперь отпадал от спины и топорщил платье.
— Надо посмотреть, что там! — сказал милиционер, оглядываясь на визжавших женщин, — замолчите вы или нет?
Он вытряхнул горб из платья. Горб оказался трехгранным тугим свертком. Он был подозрительно тяжел, крепко упакован и тверд.
— Тут что-то есть! — сказал он, передавая доктору сверток, — чувствуете?
— Да! — доктор подержал сверток, сказал задумчиво, — для чего бы носить такую тяжесть?
— А нищенствовала она! — догадалась Прасковья, — горбатой-то, знамо дело, больше подавали!
— Можно было и деревяшку надеть! А тут как железом набито! — сказал милиционер.
Доктор разрезал бечевки, упаковывавшие сверток, потом развернул полуистлевшую парусиновую обертку. От проворного движения его сверток выкатился и рассыпался на полу со звоном у самых ног Хариты. Она посмотрела и ахнула — кольца, браслеты, перстни, ожерелья, сверкавшие огнецветными камнями, лежали на полу.
— Бриллиант! — сказал доктор, поднимая с полу сверкающее искрящимися звездами кольцо, — бриллианты чистейшей воды! Кто твоя бабушка? — обернулся он к Харите, — купчиха? Княгиня?
— Не знаю.
— Как фамилия ее, знаешь, что ли?
Харита понатужилась, вспомнила.
— Еникеева!
Доктор свистнул изумленно, посмотрел на старуху, на милиционера, собиравшего вещи, потом оглянулся на остолбеневших женщин, на безмолвно качавшего головой старика.
— Н-да, фамилия известная!
— А как жила? — буркнул милиционер, поднимаясь с полу и отряхивая с рук пыль, — ведь это даже и понять нельзя!
— А это что, глядите? — пнул ногой доктор в белый сверток под табуреткой.
— Деньги! — поднял сверток милиционер, — деньги! Да, ведь, тут чорт знает сколько!
— Считайте! — усмехнулся доктор и, оборачиваясь к Харите, прибавил: — хорошенькое наследство, внучек тебе!
— Я не внучек ей!
— Как?
— Не внучек. Взяла она меня так…
Харита замолчала вдруг. Доктор развел руками:
— Ну, ничего тут не понять! Сколько? — спросил он вздохнувшего и сложившего деньги милиционера.
— Две тысячи триста шестьдесят рублей!
— Да бриллиантов и золота, наверное, тысяч на двадцать — на тридцать!
— И милостыньку собирала! — завыла вдруг Прасковья, — у нас последние куски выпрашивала, покоя никому не давала! Ехидная! Да что же это такое, товарищи, да как же теперь быть?
— Тебе то что?
— Да вы хоть нам дайте что-нибудь, как мы за ней ходили, ее прибирали… Теперь хоронить будем!
— Видать, что прибирали! — покачал головой милиционер, оглядывая комнату, — а насчет похорон не беспокойтесь! Схоронят без вас!
Прасковья растерянно замолчала. Печник поднялся с места уйти. Милиционер остановил его:
— Обождите, товарищ, понятым будете. Надо протокол составлять!
Печник остался. Он посмотрел на старуху, плюнул в сторону, сказал глухо:
— Ну, и люди!
Харита издали смотрела на золото, на сверкавшие камни Никогда в жизни не видела она такого богатства и никогда в жизни не сверкали ее глаза такой ненавистью. Она боялась посмотреть на покойницу, молчала и ежилась, но если бы сейчас кто-нибудь заставил бы подойти к ней и взять ее руку, она, вероятно, боролась бы с ним до собственной смерти, так ненавистна и страшна была ей теперь горбунья.
Она смотрела, как за столом писал протокол милиционер, как подписывались под ним печник и доктор. И, глядя на них думала она о прекрасном городе, где нет старух с безобразными горбами набитыми золотом; где нет женщин с собачками на руках; где нет толстых, брюхатых человечков, похожих на бочку с золотым обручом.
Харита изнемогала от тоски, сжимала губы до боли, но молчала, закрыв глаза, и думала о своем:
«Найду его! Хоть умру, а найду!»
— Пойдем, мальчик! — услышала она над собой.