— Кто там?
— Свои! — ответила старуха и отворила дверь, вталкивая туда торопливо Хариту.
— Кого привела, бабка? — спросил тот же голос.
— Внученка!
— На помойке нашла, что ли?
— На помойке! — огрызнулась старуха и захлопнула дверь.
Харита вошла в полутемную комнату с маленькими окнами и толстыми решотками в них. Сводчатый потолок был низок и грязен так же, как пол. Комната была забита ломаной мебелью, тряпками, разбитой посудой, обломками и остатками всяких вещей, должно быть, собранных со дворов и помоек.
Старуха бросила в угол мешок.
— Ну вот, сиди здесь и жди меня, я сейчас приду! И не смей носа никуда показывать! В столе тут сухарики есть и куски белые, вчера принесла только! Ешь! Вода вон в чугуне на табуретке! — она захлопнула за собой дверь и оттуда добавила: — я запру тебя на всякий случай!
Харита послушала, как за тяжелой дверью гремел железный засов, потом подошла к окну и стала смотреть во двор.
* * *
Два дня держала старуха девочку на запоре, кормила ее сухарями, размоченными в воде, и если та ела весело и много, она говорила сердито:
— Не ешь много! Живот заболит! — и отодвигала от нее воду и деревянную чашку с заплесневелыми кусками и объедками.
Харита посматривала в окна на решотки, на дверь — уйти от старухи было нельзя. Старуха же исчезала целыми днями, возвращалась с каждым разом все более суровой и злой:
— Что ж тебя искать будут или нет? — спрашивала она Хариту сердито, — нужна ты кому, что ли?
— Кто меня искать будет? Некому меня искать!
— Отец или мать? От кого ты сбежала?
— Я не сбегала, — говорила Харита, отворачиваясь, и старуха видела, что она лжет.
— И в газете ничего нет! — ворчала она.
— Про меня? — изумлялась Харита, — и не будет!
Горбунья качала головой и уходила снова. Харита подходила к окну. У решотки иногда, проходя мимо, останавливался седенький старичок, он смотрел на оборванного мальчишку, спрашивал:
— Где тебя старуха взяла?
— Я внученок ей! — отвечала Харита.
— Откудова это?
— Из деревни приехал!
— На что ты ей, старой ведьме, нужен?
— Не знаю!
— То-то не знаешь, а уж у ней на уме что-нибудь есть! Я тут в каретнике квартирую, крикни, если обижать будет!
— А зачем меня обижать ей? Она сама меня, дяденька, взяла.
— Вот это и плохо, что сама!
— А что она со мной сделает, дяденька?
Легкая тревога одела тенью страха серые глаза мальчугана. Старик посмотрел на него, подошел ближе к решотке:
— Ты гляди за ней! Будет она тебя посылать милостыньку просить — не ходи! Нищенки разные бывают: иные нарочно ребят калечат, руки, ноги выворачивают, чтобы больше жалели их да подавали! Гляди за ней!
Харита замерла:
— Я буду глядеть, дяденька!
— И в случае чего — кричи! А то за мной беги!
— Закричу, дяденька!
— Гляди!
Он помолчал, потом еще ближе придвинулся к окну:
— У ней, у ведьмы этой, вот этак же в прошлом году появился мальчишка какой-то, ух, страшный какой! Голова большая, весь в болячках, из глаз, из носа, из ушей — все гноит и гноит. Ну, никакого терпежу смотреть нету! А она выйдет с ним с утра — придет вечером, стоит с ним милостыньку просит. И подавали много от жалости, потому видеть без слез того мальчишку было нельзя! Не вытерпел я, встретил ее как-то и говорю: несем в больницу мальчика! Что ты его тиранишь, ведьма проклятая!
Старик передохнул:
— Она от меня, как чорт от ладана! Я за ней! Она дверь на запор, — я думаю: погоди! Пошел за милиционером, привел его; — забирайте, — говорю, — ребенка от нее, раз он больной и от него другим зараза!
— Отобрали? — спросила Харита, чувствуя, как сохнут у нее губы от страха, — взяли?
— Отобрали! И оказался он чужой ей! Только за тем и взяла его, чтобы нищенствовать! И болячки нарочно растравляла! Смотри, чтоб с тобой такого чего она не наделала!
— Ой, нет, дяденька, я не дамся!
— Ну, смотри!
Растроганная участием старика, Харита спрашивала, разглядывая его вымазанный глиной фартук и белые известковые руки:
— Вы, дяденька, глину ходили копать?
— Печник — я!
— Печки делаете?
— И печки, и стены, что придется.
— У нас в деревне, — вспоминала она, — печника никогда не докличешься. Один на всех и тот плохой. А вы хороший?