В ту пору Макарий стал ему особенно близок, хотя он знал: их разделяет гораздо большее, чем единит. Единило их дело, к которому оба прикипели душой, а разделяло всё то, что разделяет сильного и слабого, власть имущего и безвластного, приказывающего и исполняющего. Само бытие, сама почва, на которой взрастало их собственное — каждого в отдельности — древо познания жизни, разделяли их, и, расскажи он Макарию обо всём своём сокровенном, открой всю свою душу, сознайся в том, что гнетёт его сильнее всего, вряд ли бы нашёл он отклик в душе святителя, вряд ли бы тот понял его, и уж совсем точно — не признал бы за ним права не мириться с этим. Да и как он мог признать за ним такое право, если и сам был частью той самой мучающей Фёдорова силы.
Фёдоров всё это понимал и потому был сдержан с Макарием, из-за чего порой чувствовал себя виноватым: казалось ему, что он платит митрополиту чёрной неблагодарностью, тая от него свою душу. Но что-то такое, глубинное, охранительное, скрывавшееся в подсознании, говорило ему: так надо! Не ради себя, своего покоя, но ради дела и ради самого же Макария, которому, в отличие от него, Фёдорова, будет просто не под силу смириться с мыслью, что кто-то рядом с ним может думать, чувствовать и смотреть на многие вещи не так, как он.
Богу, только Богу поверял Фёдоров своё самое сокровенное, и каждодневно отмаливал перед ним грех своего скраднодушия, присовокупляя к обычным, общепринятым молитвам и свою собственную, сочинённую в пору самых горьких душевных терзаний. Молитва эта была несколько необычная, в некотором роде даже еретическая, потому что обращалась не к Всевышнему в трёх лицах, а к «единому началу», к Богу Вседержителю. Но потребность его души, его сознания в особой, собственной молитве была столь высока, что он не смущался её еретичностью, более того, был уверен, что не нарушает законы и догматы веры, ибо потребность души — это высший закон. И потому он творил свою молитву: «Господи Вседержителю, Боже вечный и безначальный, благости ради единой приведший всё от небытия в бытие словом всемогущим и нераздельным духом уст своих, заботящийся обо всём и всё содержащий, исчисляющий и по имени зовущий всякую тварь свою! Укрепи, Боже, то, что вложил Ты в нас неисповедимою глубиною замысла своего, датель истинной премудрости, вразуми мя, и аз познаю закон Твой, и не отыми от уст моих словеса истины, ради братий моих и ближних моих! Услышь молитву мою, Господи, и внемли мне, и слёз моих не премолчи! Очисти мя от страстей моих, да вдохновлюся аз трудами и почию в смирении и созерцании, ибо и прежде Ты, о владыко, прощал нечестие сердца моего по молитвам святых Твоих, издревле угодивших Тебе и ныне служащих Тебе преподобием и правдою. Аминь».
И перед Макарием было у него оправдание: он таил от него душу, но никогда и ни в чём не кривил ею. Он был искренне предан ему и так же искренне чтил и любил его, и то, что разделяло их, нисколько не мешало этому.
Всякий раз, когда он приходил к митрополиту и видел, как с каждым днём угасает в нём жизнь, его охватывала печаль, и печаль эта тоже была искренняя, без малейшего нагнёта, чистая, благая, как молитва, вся исполненная глубокого почтения к старцу и тихого, затаённого прощания с ним. К ней, конечно, примешивалась и тревога о том, как и что будет после Макария, какие явятся перемены, какие возгласятся слова, а главное — каким будет его преемник, как станет относиться к книгопечатанию и лично к нему, Фёдорову? Поладят ли они, сойдутся ли в устремлениях, в мыслях, в чувствах? Найдёт ли он у нового митрополита такое же понимание, какое находил у Макария, и станет ли тог беспокоиться и болеть душой о книжном деле, как беспокоился и болел о нём Макарий, или отстранится, отчуждится, а хуже того — затаит неприязнь да и примется чинить препоны?
Слышал Фёдоров, поговаривали вездесущие слухоплёты, что будто бы уж наметил царь на место Макария своего бывшего духовника — протопопа Андрея[134], принявшего недавно постриг в Чудовом монастыре, из-за чего, должно быть, и пошли эти слухи, потому что всё в них сходилось на одном: мол, неспроста постригся Андрей, метит его царь в митрополиты... И хотя поспешное и негаданное пострижение Андрея как будто бы подтверждало эти слухи, Фёдоров, однако, не склонен был верить им, и если допускал такую возможность, то с очень большими сомнениями. Ему казалось, что царь не может остановить свой выбор на Андрее, теперь уже ставшем в монашестве Афанасием, потому что очень уж велика была разница между ним и Макарием, чего не видеть Иван не мог.
