— Либо отнят.
— В Киеве нам теперь не бывать... Покуда с польским не замиримся. А торговля там славная. Товаров — видимо-невидимо, и не токмо из Рима, из Венеций и Греций, но и из Персиды, из Индии, из Аравии... Ничего славней Киева я не знаю! Там есть всё: каменья, узорочье[118], парча, бархат, индийская камка, кружево мишурное... А пухи киевские! Таковых не прядут нигде более! А всякого перцу, шафрану, ладану, фимиаму — Господи, Матерь Божия и пресвятые угодники! Ни один караван, что идёт из Кафы, не минует Киева!
— Что ты нам про Киев сказываешь? Не нитками, поди, торгуем, не иголками. Я привозил оттудова на царский обиход витель золотую и серебряную, да гребни прорезные, белая кость, да каменье буторное[119]... А вдругорядь, помню, привозил зеркала булатные да барс санной... Три барса, что по горам живёт на снегу... Да.
— Сполна ль получил из казны?
— Что о том спрашивать? Поди, не для выгоды вёз.
Видел прошлозимь государев выезд... Барсы, что я привёз, у него в санях, да у царицы его, да и у царевичей. Сердце моё так и зашлось от радости. Нет, нам на государя грех сетовать. Коль и дал он аглинцам льготы — беспошлинно торговать в земле нашей, так и нам в их земле таковые же выговорил. Да вот и со свейским и с дацким новым договором договорился: можно нам ездить в их землю торговать, и торговле той быть без препон.
— С дацкими и свейскими мы от искони на обе стороны ездим и пошлины платим, как где обычай в которой земле. Так и они платят у нас... А про аглицкие льготы — которая нам корысть от них, коль мы воспользоваться ими не можем?
— То верно. У аглинцев — корабли... Они и через Студёное море плывут к нам, а мы в наших дощаниках да стругах не ходоки к ним.
— И они, бестии, ведали про сие... Ей-ей! Потому и уговорились на равных! А будь у нас море, будь у нас корабли... Дали б они нам те льготы? Держи карман шире!
— Досада нам от них великая, всё так, и лиха мы ещё хлебнём... Однако же поглядел я на них, как они дело ведут, и так мне стало обидно, ей-богу! Неужто же мы глупей их? Неужто же мы не можем так вести дело?
— Я как иду по Варварке...
— Погоди ты со своей Варваркой! Нет у тебя пути, что ли, иного?!
— Так я...
— Погоди, Бога ради! Дай обсказаться... Вот ве́ди ловкость какая в их разуме: сказывали мне посольские подьячие, что-деи землю даже нашу, прах, что мы топчем ногами, и ту в коробьи набрали, чтоб пробу ей учинить и к выгоде своей употребить.
— Оборотисты, бестии, что и говорить!
— Глупей — не глупей... Что о том загадывать, коли руки связаны? Я б к тем аглинцам и на дощанике добрался. Да! Так ве́ди без царского дозволения, по своей воле, туда не поедешь. Сказывал мне Степан Твердиков, который с Федотом-то, с Погореловым, собирается в Аглинскую землю, так уж который год, сказывал, ждут они царского дозволения[120]. И поедут они с товаром из царской казны, а себе прибытков не привезут.
— Ты бы, поди, и добрался... Ловок, ведаем! А я — нет. И многим иным не под силу сие... Потому государь и учинил свою волю, дабы не повелось так, что одни станут богатиться и славиться, а другие на них смотреть. Торговля не одним каким-то ловким и удачливым купцом ставится, и не двумя, и не пятью, а всем корыстовным купецтвом. Тогда и торгующим польза, и казне государской доход. Нешто не так?
— Так-то оно так...
— А коли так, то и на государя, скажу вдругорядь, нам сетовать грех. Старается он нам на пользу. Море добудет — все пути отворятся для нас. Да что я говорю: добудет... Он уже добыл его. Аглинцы уже не плывут через Студёное море, они идут прямиком в Нарву. Грядёт и наше плаванье!
Возвращаясь от митрополита, с его загородного двора, что стоял на Поганой луже, Иван Фёдоров сел на какую-то попутную телегу, направляющуюся на торг, и, глубоко взволнованный всем тем, что нынче совершилось, переполненный мыслями об этом, не заметил, как и проехал весь этот неблизкий путь. В Китай-городе, благословив возницу, который услужливо приостановил лошадей, он соскочил с телеги и только сейчас, когда волнение немного улеглось, впервые увидел, какой великолепный был день, как красиво лучилось солнце в ясном, девственном небе, как широк был разлёт самого неба, невесомо парящего над землёй, и как много, поразительно много было света и тепла — чистого, сочного света и какого-то мягкого, текучего тепла, к которому так и хотелось протянуть ладони и зачерпнуть его горстями.
