Сколько великолепия, сколько умильно-возвышенного благоговения, насыщенного множеством различных оттенков — от священного преклонения и почитания до самого обычного раболепства! Сколько изящества и вдохновения в каждом слове, в каждой мысли, в каждом уподоблении! Такое не исходит из сердца. Тут изощряется ум. Как всё им выверено, взвешено! Ни малейшего избытка ни в чём. Но ни в чём и ни малейшего недостатка. Так веками оттачивались, шлифовались, доводились до высшей степени совершенства священные писания, которыми завоёвывали человеческие умы и души, но как, однако, далеко им до отточенности и совершенства лести, которая одерживала и одерживает такие победы, о которых святая братия не может и помыслить.
Кто из сущих в посюстороннем мире способен устоять, удержать себя в узде, не попрать душевной простоты и не вознестись выше самых высоких пределов, назначенных человеку, слыша, как его нарицают хранящим истину, творящим суд и правду посреди земли, ходящим непорочными путями?! Легче поверить, что ты червь, тля, чем не поверить, что ты — столп, вознёсшийся к небу, и что в тебе пребывает Бог, а ты в Боге.
Иван был той же плоти и крови, что и всё сущие на земле, и любил лесть, которую и воспринимал-то совсем по-особому — не как лукавую намеренность корыстных и вероломных человеческих сердец, а как проявляющуюся через людей и их отношение к нему Божественную волю, Божественное напоминание о его избранности, о его высоком предназначении, освящённом этой же самой Божественной волей. Однако преодолеть его врождённую неприязнь и недоверие к новгородцам не могла никакая лесть, даже такого высокого пошиба, и все старания Пимена были тщетны: Иван не любил его, не жаловал, относился к нему с холодной подозрительностью — даже и тогда, когда у того имелся всесильный заступник и покровитель — благовещенский протопоп Сильвестр[60]. Теперь, когда Сильвестра не стало, да ещё так — через опалу, через изгнание, — неприязнь Ивана к Пимену обострилась ещё пуще. Теперь он ненавидел его не только как новгородца, но и как давнего, тесного приятеля и общника Сильвестра, стараниями которого он и был возведён на архиепископскую кафедру. Только всё это теперь вдруг ушло под спуд — не само по себе, разумеется, — и не проявлялось открыто, как раньше. Пимен, приезжавший в прошлом году в Москву и чаявший себе великой опалы — не столько, конечно, за намерение отстоять для Новгорода наместничество, сколько за свою прежнюю дружбу и связи с Сильвестром, — неожиданно был обласкан, одарён милостью и дарами и отпущен с любовью.
Евфросиния знала об этом, и напрасно Дмитрий Куракин слал ей из Пскова свои предостерегающие вопросы. Она не только знала, она собственными глазами видела обласканного царской любовью архиепископа — тот дерзнул по пути из Москвы завернуть в Старицу, — и ей открылось много отличного от того, что привиделось князю Дмитрию во Пскове.
Заезд Пимена в Старицу, которую десять лет упорно обминал царь, убедил Евфросинию в том, что новгородец не потерял головы от царёвых ласк, не разомлел и не препоясался ими, как мечом, возомнив в безрассудной возносчивости, что отныне над ним засияет в сто солнц щедрая царская милость, которая осветит все его пути — и те, что уже помаленьку, тихой сапой, торит он, и те, что ещё лишь загаданы. Не таков был этот бывший кирилло-белозерский старец, чтоб так сразу и кинуться на царский медок, не желая видеть и разуметь всего происходящего. Слюнки у него, конечно, потекли, но он преспокойно проглотил их. Трезвый, умный, расчётливый, терпеливый и осмотрительный, как и все, кто прошёл школу нестяжателей, кто впитал их дух и вооружился их оружием, отточенным в нелёгкой борьбе против иосифлян, а значит, косвенно и против великих князей, неизменно поддерживавших их противников, Пимен был из тех, кто семь раз отмерит, а отрезать всё-таки погодит. Тонкий льстец, угодливый и предусмотрительный в мелочах, он в то же время не был лизоблюдом, не смахивал пыли с царских сапог, как иные, и не подхватывал на лету сладких крошек, которые Иван, порою намеренно, сметал со своего стола. Этакая суета была не для него! Он был иного пошиба и присматривал кусок поувесистей, может, и самый увесистый — митрополичий престол! Но даже и тут, в игре по крупному счёту, где риск неизбежен и необходим, он не изменял своей натуре: как бы ни было для него что-то желанным, сразу обеих рук к этому желанному не тянул, не хватался за него опрометью, как глупый пескарь за червя. Прежде непременно потрогает, общупает со всех сторон — одной рукой! А другая — настороже, наготове, чтоб иметь возможность высвободиться, если угодишь в капкан, или приискать чего-нибудь иного, более выгодного и надёжного, а то и — при случае — не упустить своего и в другом месте.
