Поначалу им двигало сугубо личное, и всё, что заключало оно в себе — обиду, ненависть, зло, порождало в нём лишь одно желание: отомстить за себя, поквитаться со своим обидчиком... Для бывшего мирского князя, дерзкого, гордого, своенравного, воспитанном на обычаях вотчинной вольности, это было естественное желание. А монах тогда ещё не жил в нём (или молчал!), и дела церковные — все эти споры иосифлян с нестяжателями, борьба с ересью и прочие стычки и свары, не утихавшие между святыми отцами, — тоже были безразличны ему, хотя, очутившись после пострижения в Кирилло-Белозерском монастыре, он сразу же примкнул к нестяжателям, но опять же лишь из чувства протеста, предпочитая находиться в стане тех, у кого также имелось достаточно своих причин быть недовольными великим князем.
Он, конечно, и не подозревал тогда, что этот поступок, этот дерзкий порыв души, приведший его в стан нестяжателей, определит всю его дальнейшую жизнь. Но получилось именно так. Нестяжатели очень скоро увлекли его за собой — на те «круги своя», по которым текла монастырская и церковная жизнь, с виду только спокойная и безмятежная, — и не только увлекли, но открыли перед ним благородную и высокую цель — как раз то, чего ему не хватало в миру. Произошло неожиданное. Заключая его в монастырь, обрекая на тихое келейное прозябание, в нём стремились убить его дерзкий мятежный дух, подавить его волю, осмирить, пригнести, отупить его душу и разум закосневающим однообразием монастырского быта, а вышло наоборот. Монашество как бы подняло его на какую-то высшую ступень, и его душа, разум, дух, воля, освободившись от мирской суетности, от низких страстей и помыслов, стали ещё сильней, ещё стойче, ещё неукротимей. Всё его существо изменилось. Он не только обрёл новые духовные и умственные силы — он внутренне переродился: насильственный постриженник, силой принуждённый к монашеской жизни, стал истым монахом, ярым ревнителем благочестия и нравственной чистоты. Поистине, нет худа без добра! Но самое главное заключалось в том, что монашество, приобщившее его к движению нестяжателей, открыло перед ним такое огромное поле деятельности, о котором в прежней мирской жизни он не мог и помыслить. Теперь ему было куда приложить свои недюжинные силы, было где проявить свою натуру, свой ум, свою страсть бунтаря и вольнодумца, и он проявил их, проявил так, что и поныне, хотя минуло уже добрых три десятка лет со дня его смерти, на его имени осталась лежать печать проклятия и о нём запрещалось даже вспоминать. Мёртвый он стал ещё страшней — хотя бы тем, что его уже нельзя было убить!
Ещё и поныне на той ниве, где старался Вассиан, великокняжеская власть выпалывала и не могла выполоть всей поросли, проросшей из посеянных им семян, и поныне его дерзания и мысли будоражили умы и сердца, ибо дела его и мысли были как река, у которой берегами были — правда и благочестие. И река эта никогда не отступала от своих берегов, не меняла русла, да вот только не было ещё того моря или озёра, куда эта река могла бы влиться, и распалась она на ручьи и ручьишки, обессилела, измельчала... Но ещё раньше свершилась судьба самого Вассиана. Он проиграл схватку с великокняжеской властью и должен был испить свою чашу. Не минула она и сподвижников его, да и каких сподвижников! Один Максим Грек чего стоил! Однако сама эта схватка, сам замысел Вассианов, его действия, его решительность, даже выбор момента для этой схватки — всё это было достойно восхищения. До него ещё никто ни на что подобное не отваживался, а что, бывало, затевались мятежи и даже войны, так единственно ради престола, когда стремились завладеть им, на самоё же власть никто никогда посягать и не вздумывал. Явился, правда, через сто с лишним лет, уже при Романовых, ещё один такой неистовый воитель — знаменитый Никон[228], называвший своё патриаршество «державою», а себя наравне с царём «великим государем», но и его постигла та же участь, что и Вассиана. Слишком высок и дерзок был их замах и слишком неравны силы! Вероятно, Вассиан и сам понимал это (не мог не понимать при таком-то уме!), но ничто не остановило его, не пересилило того нового, родившегося уже в монахе и нестяжателе, что подвигало его на эту схватку, ибо оно, это новое, видимо, стало для него тем, во имя чего идут и на костёр. Схватка эта и была, по сути дела, его костром, который он сам же и разжёг. Но, поступая так, разжигая пламень этого костра, он всё же не искал себе голгофу, не обрекал себя сознательно в порыве жертвенной одержимости. Такие порывы были чужды ему, и судьба страстотерпца не прельщала его. Не та кровь текла в его жилах! Он вступал в эту схватку обдуманно, хладнокровно и не без надежды на успех, ибо знал, каким образом можно было одолеть великокняжескую власть. Знал! Идеи нестяжателей, убеждённых в том, что священство выше царства («всякая власть изволится от власти божественный, и сице толико мирская власть есть под духовною»), давно подсказали ему это. Священство — от Бога («елико от Бога духовное достоинство предположено есть»), помазание же на царство — от священства, и потому первоправо на власть у священства. «Вси царив, начальницы и прочий мирстии господа, вси церкви православней и настоятелем послушание святое с боязнью и честью изъявляти должни есме, не сотворивый же сего, неверен и Богови сопротивен вменится».
