Садовник даже присвистнул от удивления. Рабочий кивнул, как бы соглашаясь, и пошел дальше.
— Что такое случилось? — спросила Люсьен Мари. — Мне показалось, вы назвали Жорди…
— Сегодня ночью устроили облаву на контрабандистов, — ответил старик. — Немного дольше и посерьезнее, чем обычно. Вы слышали, что произошло.
— Этого не может быть, — встрепенулась она. — Жорди не контрабандист…
Старик промолчал.
Она изо всех сил заторопилась домой. Давид сидел и писал у топящейся печки, повсюду вокруг него были разбросаны листы бумаги и книги. На столе рядом лежала недошитая детская кофточка, Люсьен Мари сидела и шила, когда ей вдруг захотелось выйти и подышать утренним благоуханием апельсиновых деревьев. Типичная буржуазная идиллия, она могла бы относиться к любому веку.
— Слушай, может случиться что-то ужасное, — с порога сказала она. — Они нарочно втянут Жорди в какую-нибудь историю с контрабандой.
Она рассказала, что услышала в саду, и заключила взволнованно:
— Никогда в жизни не поверю, что там мог участвовать Жорди! Он такой щепетильный, что не может взять в долг пять песет.
Давид поступил как садовник, он ничего не утверждал. Он стоял и размышлял.
— Никогда в жизни, — повторила Люсьен Мари. — Как раз теперь, когда он только-только начал опять оживать…
Да, разумеется, думал Давид, теперь он ожил, стал более активным. Но на что он может употребить эту свою активность?
Некоторое время назад им показалось, что Жорди нашел, где себя использовать. Он стал помогать Давиду с трудным текстом об одном старом поэте — речь там, кстати, шла о тюрьме и изгнании, не такой уж необычной судьбе испанских интеллигентов.
— Мой отец тоже писал очерки примерно в таком же духе, об истории культуры, — внезапно сказал Жорди.
— А тебе никогда не хотелось пойти по его стопам?
— Я как раз и собирался. Только видишь, что потом получилось. Я вот думаю…
Он не закончил фразу, но рукой сделал в воздухе такое движение, как при письме.
— Слушай, попробуй опять, — предложил Давид. — Материала здесь уйма, вот, пожалуйста. Ничего страшного, если мы даже где и столкнемся, я ведь все равно пишу на другом языке.
Но Жорди предпочел писать о том, что знал и пережил сам. Он сделал два коротких очерка о свадебных обрядах в горных селениях. Давид обнаружил, что язык у него мужественный и лаконичный, начисто лишенный красивостей стиля многих латинских литературных течений.
Жорди послал их в журнал — и, к своему изумлению, получил ответ, где его благодарили и просили написать еще. Статья была принята для печати.
В тот день казалось, что Франсиско Мартинес помолодел на десять лет.
Но на следующий день пришло еще одно письмо, где сухо выражалось сожаление, что произошла ошибка. Очерки им не подходили.
Жорди усмехнулся сухими обтянутыми губами, на лице его застыла гримаса.
— Этого можно было ожидать, — глухо произнес он. — Не повредило бы только это первому редактору — тому, что плохо смотрел.
— Пиши все равно, — сказал Давид, потому что уже тогда ого охватило беспокойство. — Будет же когда-нибудь просвет, а у тебя материал уже готов.
Но Жорди покачал головой и после этого долго к ним не показывался. Поэтому сейчас Люсьен Мари была безутешна, а Давид пробормотал:
— Не вытворил бы только чего с отчаяния…
Пока они стояли так и тихо совещались, на дворе послышались жесткие шаги.
Сама манера печатать шаг уже служила первым предостережением о безграничной власти и насилии.
В дверь громко постучали. Мужские голоса. Голос Анунциаты, громкий, протестующий.
Давид сбежал вниз, чтобы посмотреть, что случилось, — и был встречен дулом карабина и краткой командой оставаться наверху и стоять тихо. Он поймал их на слове, остановился на лестнице. Оттуда в косой перспективе дверного проема он мог следить за тем, что происходило внизу, на первом этаже.
Четверо мужчин в оливково-зеленых мундирах, в черных касках, четверо жандармов прямо-таки исходили служебным негодованием. Двое стояли на страже в дверях, двое делали грубый обыск во всем доме, от подвала до чердака. Они резко обрывали все вопросы, рылись в каждом уголке, выбрасывали одежду из всех шкафов, даже перевернули большой сундук с бельем у Анжелы Тересы.
