Она подождала, пока ее отпустило, потом сказала:
— Боль не в одном определенном месте… Нет, пожалуй, в пояснице… Кажется, будто кто-то пытается у тебя вытащить зуб мудрости, только не совсем уверен в себе и не знает точно, где именно.
Давид погладил ее руку, глядя в затылок жандарму, сидящему рядом с шофером.
— Боишься?
Люсьен Мари бледно улыбнулась.
— Душа-то неустрашима, а вот тело, чувствуется, трусит, — согласилась она. — И потом Пако…
Давид приложил палец к губам. Загорелые уши под черной каской выглядели бдительными.
В монастыре ее приняли без удивления, хотя до предполагаемого срока оставалась добрая неделя. Ее сразу же осмотрели, но посоветовали не ложиться, а пока еще некоторое время побыть в движении. Она попросила оставить ей для компании мужа. Благочестивые сестры заколебались, но потом все-таки позвали Давида. Несколько часов Давиду и Люсьен Мари пришлось вышагивать туда и обратно, туда и обратно в самом дальнем, пустом коридоре время от времени она останавливалась у оконной ниши и стонала, или судорожно хваталась за спинку высокого резного стула.
— Царапай меня, кусай, делай что хочешь, если тебе от этого будет легче, — сказал Давид, чувствуя себя несправедливо пощаженным — и несправедливо обойденным.
Люсьен Мари улыбнулась одними искусанными губами, с которых сошла вся ее пунцовая помада, с видимым усилием взяла себя в руки и торопливо сказала:
— Увидишь Пако, скажешь, пусть попытается перейти границу. Потом пускай разыщет нашего адвоката…
Тихо и отчетливо она произнесла имя и адрес, и он их повторил.
— Он участвовал в Сопротивлении, он сделает, что сможет.
— Вполне вероятно, что Жорди сразу же уехал на какой-нибудь рыбачьей лодке. А может, отлеживается где-нибудь в укромном месте…
— Сходи в город и разузнай, что говорят люди, — сказала она, но тут бессознательно вцепилась ему в руку. Теперь она не могла больше думать ни о чем другом, физиологический процесс захватил ее целиком и нес, как течение в мощной реке.
И Давид как раз в этот момент был гораздо сильнее занят Люсьен Мари и тем, что с ней происходило, чем Жорди. Но в этот момент к ней подошли монахини и взяли ее на свое попечение, ему там было нечего больше делать.
Он еще немного побродил по коридорам с ощущением полного своего бессилия, пока не вышла сестра сказать, что до конца, во всяком случае, еще очень далеко. Он ведь может прийти сюда опять, часов этак через шесть-восемь.
— Шесть-восемь часов! Да ведь ей не выдержать! — воскликнул он испуганно.
— Ну, есть такие, что лежат и по нескольку суток, — дружелюбно сказала монахиня.
Ничего не видя, Давид чуть не ощупью стал спускаться вниз с тех же самых склонов, по которым так усердно взбирался весной, поблуждал немного по улицам, как только что по монастырским коридорам, и в конце концов забрел в бар Мигеля.
Выпив в молчании свою рюмку, он ощутил внутри приятное тепло, постепенно пригнавшее страх. Внезапно он обнаружил, что там царит подавленное настроение, хотя едва ли у всех у них жены находились в родильном доме… Никто не заговаривал о ночной облаве на контрабандистов, что было совершенно неестественно — пока он не увидел серо-зеленые брюки, мелькнувшие во внутренней комнате, и тут уразумел, чем объясняется царящее в баре молчание.
Он вышел и опять начал блуждать по улицам. Везде черные каски, поредели группы гуляющих на пляже, все молчаливы и сдержанны.
Перед закрытой лавочкой Жорди жандарм.
Значит, все, пожалуй, правда.
Только повстречав Хуана Вальдеса, своего бывшего хозяина, он узнал, как все произошло. Хуан шел со связкой рыбы через плечо, наверно, нес корм своим прожорливым птенцам.
Да, так от высокого начальства вышло распоряжение покончить с контрабандой, взять в ежовые рукавицы всех контрабандистов в Соласе. Прошлой ночью сержант Руис произвел молниеносную облаву, да так неудачно, что теперь трое рыбаков, все отцы семейства, попали под замок.
Здесь Хуан чуть было не перекрестился. Но что гораздо хуже, прибавил он, еще двоим в темноте удалось бежать. Один из них Жорди.
— Знает кто-нибудь, где он? — спросил Давид.
— Нет, — ответил Хуан и посмотрел на него исподлобья.
