— Иди сюда и рассказывай все сначала. Ты — это ответ на мою телеграмму?
— Да.
— Но ответ-то — да?
Но на этот раз уклонилась от ответа она, подняла, прерывая его, руку:
— Подожди. Раньше наш разговор никогда не состоял из одних только да-да-да и нет-нет-нет.
— Но не приехала же ты за тем, чтобы сказать нет?
— Сначала я хочу узнать, почему ты этого хочешь — теперь.
— Разве мы только что не дали друг другу довольно-таки красноречивого ответа?
Она улыбнулась.
— Конечно. Но наши отношения за это время прошли столько фаз, что простыми их никак не назовешь. Мы любили друг друга — и расстались. Ненавидели друг друга (Никогда! — Нет, почти что) — и все-таки встретились вновь. Иногда ты меня просто боялся — боялся за свою свободу.
— Верно, — согласился Давид, — но теперь…
Он прервал себя и последовал за ее взглядом.
Войдя, он бросил свое пальто на спинку кровати.
Солнечный луч из окна, пыльный и наглядный, как на иконе, падал сейчас прямо на пальто. Луч блестел на длинном, прямом волосе, застрявшем в его грубом ворсе.
Люсьен Мари успела раньше. Она взяла этот волосок, обвила вокруг своего тонкого пальца.
— Белокурый, — констатировала она с изумлением ученого. — Не совсем обычно для здешних мест, не правда ли?
Давид сделал то, чего, неслышно себя заклиная, пытался не делать: покраснел. Покраснел так, что в глазах его промелькнул голубой блеск, а волосы стали еще более песочно-желтыми, чем обычно.
Но Люсьен Мари улыбнулась. Улыбнулась и поцеловала его, не в хмуро сжатые губы, а в ямочку на подбородке, которую всегда так трудно выбрить.
— Милый — это вторая причина моего появления здесь самолетом.
— Какая, позвольте узнать, — сдержанно и с достоинством спросил Давид.
— Мне захотелось взглянуть, как у тебя идут дела с ученицей Фауста.
Давид фыркнул.
— Здесь тебе нечем будет поживиться.
Люсьен Мари ничего не ответила, только подняла тот волос и опять положила его на пальто, как червяка на лист капусты.
Давид тоже взял его, как капустного червяка, подошел к окну и выпустил па волю.
— Ты решила польстить мне тем, что ревнуешь?
— Нет, зачем, я же чувствую, как ты меня принял, — мягко сказала Люсьен Мари.
— А раньше?
— Возможно.
— Непонятно. После того, как меня совесть загрызла, что в своем письмо я так ужасно изобразил бедняжку Наэми.
Точнее говоря, угрызения совести не давали себя знать, пока обе женщины не оказались в одном месте и появилась возможность их встречи. Раньше он только наметил в своем письме очертания образа Наэми, как они это часто делали с Люсьен Мари, с болтливой нескромностью взаимного глубокого доверия друг к другу.
— Хм, — произнесла Люсьен Мари, щуря глаза и поддразнивая его. — У нас, женщин, есть не один способ учуять опасность.
— А, тебе наверно что-то сказала Консепсьон?
— Сказала — не сказала, не больше, чем ты сам слышал.
— У вас, у женщин, волшебные барабанчики, что ли, есть, может, они предупреждают вас об опасности? — резко спросил Давид.
Люсьен Мари сидела на постели, обхватив колени, и глядела на него, сузив глаза. Промолвила задумчиво:
— Наверно, женщины типа жен единым фронтом стоят против мародеров…
— Ах, вот оно что! И теперь здешние женщины причисляют тебя к типу жен?
— Они оказали мне эту честь, месье.
— А бедняжку Наэми к мародерам?
— Вот видишь, второй раз ты называешь ее бедняжка Наэми. Почему?
Давид попытался рассуждать объективно.
Конечно, она мародер. Конечно, она делала, что могла, чтобы натравить на себя людей — и в особенности женщин типа жен. И все же было что-то глубоко драматичное в ее девчоночьих попытках изображать из себя одинокого волка.
— Ее раздирают противоречия, — ответил он. — Она из тех, что пытаются казаться опасными, потому что» боятся сами.
Звучало это убедительно — но было ли так на самом деле? Люсьен Мари посмотрела на него внимательно и перевела разговор на другое. Пожалела, что вообще его начала.
Ах, почему она не такая, как все, почему не обладает способностью своих соотечественниц не давать мужчинам заглядывать в свои карты…
Давид сидел, опустив глаза, замкнувшись в себе Странно, как только заходила речь о Наэми, казалось, его втягивала окружающая ее атмосфера вызывающего упрямства и сознания вины.
