Он подождал на лестнице, пока Давид на виду у жандармов подошел к окнам и опустил жалюзи. Когда Давид повернулся, то Жорди стоял там с дрожащими от напряжения мускулами, ежесекундно готовый к побегу. Побегу, заранее обреченному на неудачу.
Давид пошел к нему навстречу.
— Здравствуй, — сказал он и взял его за плечо. — Садись. Рассказывай. Как ты сюда попал?
Он находился здесь еще с той самой ночи.
— Что? — воскликнул Давид и выпрямился на стуле. — Ты был здесь, когда тебя разыскивали жандармы? Это невозможно.
Нет, возможно. Он пришел сюда на рассвете. Кто-то, наверно, видел его на дороге, раз жандармы искали его так упорно именно здесь. Анунциата его впустила, а Анжела Тереса спрятала в потайном месте, которое когда-то Эстебан приготовил для себя, но не смог им воспользоваться.
— Где же это?
— В полу под кроватью Анжелы Тересы есть лаз. А внизу, в земле, выкопана небольшая яма, нора.
У Давида перехватило дыхание, когда он вспомнил, как лейтенант шарил там стволом своего карабина. А Анжела Тереса казалась тогда такой старой, такой отсутствующей… И откуда только у нее взялись силы так убедительно сыграть свою роль?
Хотя, по всей видимости, она даже не играла. Сознание у нее раздвоенное; есть поверхностный слой, где она кажется вялой, неподвижной старухой, но Пако и Люсьен Мари удавалось из-под наслоившихся лет извлекать живую, темпераментную женщину. Поэтому в минуту тяжелой депрессии для нее, возможно, не составляло особенного труда найти себе убежище именно в своей немощной оболочке и даже преувеличить ее. Найти защиту в своей дряхлости.
Жорди подошел к столу, налил стакан воды и жадно выпил.
— Сначала бежишь вслепую, как зверь, к месту, где ты можешь найти себе укрытие. Но потом у меня было время подумать. Тебе никак нельзя быть замешанным.
— Я уже замешан, — хмуро сказал Давид.
— Нет. Ты ничего не знал — и тебе не нужно ничего знать. Скоро я отсюда уйду.
— А жандармы?
— Я могу проскользнуть мимо них незаметно. С этой стороны они меня никак не ожидают.
— А потом?
Жорди провел ладонью по отросшей щетине на щеках, произнес устало:
— Раньше или позже, какая разница. Все равно схватят, Я все себя спрашиваю, зачем мучаю себя и других, зачем сопротивляюсь?
Он выпил еще глоток и добавил:
— Но человек всегда сопротивляется. Пока есть силы.
— А как ты влип в эту историю с контрабандистами? — вырвалось у Давида.
Жорди вздрогнул, к его щекам прилила кровь.
— Как бы я тебе ни объяснял, тебе этого не понять. Ты слишком обеспечен, — с горечью сказал Жорди.
— Но не так глуп, чтобы не понять то, что мне объясняют. Тебе были нужны деньги?
— Да. Тысячу песет, Давид. В твоей валюте это гроши. Цена одного костюма.
Давид молча на него уставился.
— Деньги, — промолвил Жорди. — Ты настолько наивен, что можешь позволить себе говорить о них легкомысленно. Я тоже был таким. Ведь у нас в Испании считается даже не совсем приличным касаться их в разговоре. О деньгах мы упоминаем, как в светском обществе о функциях кишечника и об уборной: нечто необходимое, чем занимаются вдали от посторонних глаз. Деньги… Исходят из того, что они у тебя есть. Но в один прекрасный момент оказывается, что они нужны для самых насущных потребностей — а их у тебя нет. И что же тогда прикажешь делать?
— Ты сам испанец, — сказал Давид. — Мы догадывались, что ты в затруднительном положении и хотели… Но ты и заикнуться нам не давал о деньгах.
— Не ругай меня за это, по крайней мере, — сказал Жорди.
— Вот ведь в чем загадка. Ты считаешь себя слишком хорошим, чтобы взять в долг — а чтобы заниматься контрабандой?..
— Долг я не мог бы отдать, и я не какой-нибудь нищий!
Ах, эта запальчивая гордость, «я не какой-нибудь нищий!» Но почему же тогда не сказать: «Я не какой-нибудь контрабандист»? Жорди, должно быть, догадывался о подобном возражении, потому что вскинул голову, как конь, когда ему досаждают мухи, и сказал сдавленным голосом:
— Что дальше спорить? Я ведь тебя не прошу о помощи.
Когда Давид хотел его перебить, он поспешно продолжал:
— У тебя жена — и ребенок… Вполне понятно, что ты не хочешь иметь со мной дела. Я ухожу.
