Господин Фицек помчался на рынок, стал искать Японца, а жена, стиснув зубы, убрала комнату, умыла детей и, еле сдерживая стоны, объясняла Отто, где что лежит.
Господин Фицек распахнул дверь.
— Ну как?
— Надо торопиться, — ответила жена.
— Я привел извозчика!
— Жаль. Доехали бы и на трамвае. Лучше б детям…
— Нет, нет… Сейчас это не твоя забота… Все будет в порядке… Ну, пошли!..
Он нежно взял жену под руку, как когда-то, двенадцать лет тому назад, когда он был еще подмастерьем и ждал на Акацийской улице: идет ли она? — и ругал Гольдштейниху, жену домовладельца, у которой жила в прислугах его невеста и которая «высасывает последнюю каплю крови из этой бедной девушки». Когда около девяти часов Берта появлялась в парадном, сердце Фицека стучало. «Я всегда говорил — стройна, как гусарский капитан». Он поспешно подходил к ней и передавал кулек леденцов — в подарок.
— Зачем тратитесь, Фери, на такие вещи? — говорила Берта. — Лучше бы копили деньги.
Затем он брал ее под руку; каждый рассказывал о событиях дня. Берта говорила о том, как мучила ее Гольдштейниха, у которой нет сердца, и какой странный гость был у них: высокий человек, и каждый раз, как хотел ступить, сначала будто ощупывал пол и только тогда ставил ногу. Фицек рассказывал о мастерской, где он работает подмастерьем и откуда вскорости уйдет, потому что женится, и тогда возьмет разрешение на ремесло: станет самостоятельным ремесленником, которым никто не командует.
Четыре раза проходили они по Акацийской: два раза туда и два раза обратно, ходили почти час; время близилось к десяти, когда парадные закрываются, и порядочной девушке, хоть она и прислуга, или именно потому, что прислуга, надо быть дома. Они стояли в парадном и разговаривали, пока дворник не приходил запирать дверь.
…Так те нежно, как тогда, взял он ее под руку и теперь, посадил в экипаж, сам сел рядом и погнал, чтобы не опоздать в Рокуш, где через несколько часов появился на свет по счету шестой, а живой — пятый наследник Фицека.
Ребята остались дома одни и разговаривали о том, куда поехала мать. Отто сказал им, что в больницу, где аист принесет маме маленького Фицека. Хотя он знал, что аист никогда детей не приносит, но как все это происходит, для него не было ясно.
В церкви Богадельни пробило уже полдень, а отец все еще не возвращался. В доме не было ни крошки хлеба. Ребята вышли во двор и сели греться под слабое мартовское солнце; вернувшийся отец позвал их в комнату.
— У вас есть новый брат, — сказал он. — Лайошом звать, Лайчи.
Сел к столу, из одного кармана вытащил полкило хлеба, положил перед собой, разделил на четыре равных куска, из другого кармана вынул маленький промокший сверточек, осторожно развернул его: на бумаге лежали четыре «русли» с луком и уксусом, по крейцеру штука, — русские маринованные рыбки величиной с указательный палец средних размеров.
У проголодавшихся ребят брызнули слюнки. Отец положил по одной рыбешке на каждый кусок хлеба. Затем роздал куски притихшим детям, смотревшим широко раскрытыми глазами на все эти приготовления; один кусок дал Отто, второй — Мартону, третий — Пиште и четвертый — Банди. Ребята жадно принялись за еду.
Господин Фицек опустил голову на стол — себе он не оставил ни крошки, — закрыл лицо руками. При виде этого в горле у Отто застрял кусок, но затем голод все-таки победил, и, вместе с Мартоном косясь на отца, Отто продолжал есть. За несколько секунд четыре куска хлеба с четырьмя маринованными рыбками исчезли.
Через два дня ребята без ведома Фицека пошли навестить мать. Отто вел их по проспекту Керепеши очень заботливо до самого здания — Рокуша.
С большим трудом разыскали они палату матери, где лежало тридцать пять рожениц. Войдя в палату, дети стали озираться: со всех кроватей смотрели на них тети в белых рубашках. Ребята смущенно искали, которая же из них мать.
Отто взял Банди на руки, Мартон стоял позади них, и все-таки именно он нашел мать.
— Отто, вот она, мама, — сказал Мартон брату.
Мать спала. Рядом с ней в кроватке лежал новый брат. Он был некрасивый; ребята даже испугались: красный, сморщенный.
