По Карфенштейновской улице маршировали солдаты. Играл духовой оркестр. Но ребята даже не обратили на него внимания. На площади Калвария они остановились у фонаря. Собаку уже, видимо, кто-то отвязал, только веревка болталась по ветру.
Мартон подошел к постовому полицейскому, спросил, не видел ли он собаки. Но теперь на посту был уже другой полицейский, и этот ни о какой собаке понятия не имел. Что же еще они могли сделать?.. Пришлось идти домой.
— Папе нельзя говорить. Смотри не проговорись, Пишта, а то мне здорово влетит. — И для верности прибавил: — И тебе тоже.
— Не скажу, — ответил Пишта.
С бьющимся сердцем раскрыл Мартон дверь. Дома уже собирались лечь спать. Он быстро съел ужин. При мутном свете керосиновой лампы он так держал руку, что родители не заметили перевязки. Мальчик снял штаны, залез в постель и, накрывшись одеялом, снял куртку. Утром ему удалось таким же способом одеться. Во время завтрака он спросил у матери:
— Мама, если человека укусит собака, что с ним будет?
— С кем? — спросила мать.
— Да с человеком, — нетерпеливо ответил мальчик.
— Ну, если собака не бешеная, так ничего.
— А если бешеная?
— Тогда и человек станет бешеным.
«Хорошенькое дело!» — подумал Мартон, но спросить, что делается с бешеным человеком, он уже не посмел.
В школе он показывал ребятам перевязанную руку.
— Укусила бешеная собака, — говорил он гордо.
Затем отпросился у учителя и пошел на улицу Ракош в институт Пастера. По дороге — чудесное майское солнце играло в уличной пыли — он рассмеялся и, оттопырив губу, подумал: «Ну да еще, что я, дурак, беситься-то!»
В большом зале, на стене которого висела карта с обозначением городов, где имеются институты Пастера, ждали больные: румынские крестьяне в расшитых рубашках, словаки в белых штанах, венгерские крестьяне в рубахах с широкими рукавами. За окном слышался страшный собачий лай.
Певучее настроение Мартона улетучилось вмиг. Он долго ждал. Наконец очередь дошла и до него. Сестра, взяв его за руку, ввела в большой зал, где за ширмой, обтянутой белым полотном, сидел врач. Сняли повязку с кисти, и врач, ничего не спрашивая, прижег три ранки ляписом.
Мартон зашипел от боли.
— Ну-ну-ну! — сказал врач. — Где твой отец?
— Дома.
— Почему он не пришел с тобой?
— А он работает!
— Свинство! Пока не придет твой отец, я тебя лечить не буду. Что за безобразие такое! Ребенка кусает собака, а отец и в ус не дует. Скажи отцу, чтобы завтра пришел. Можешь идти!
«Я лучше взбешусь, чем ему скажу», — решил Мартон по дороге домой.
Газетчики на улице выкрикивали имя Блерио. «Если бы этот Блерио не приехал, то собака не укусила бы меня», — подумал Мартон.
— Как ты держишь руку? — спросил г-н Фицек. — Что с твоей рукой?
— Ничего, — смутился Мартон.
— Покажи, если ничего! — крикнул на него г-н Фицек.
Мартон с горечью на лице протянул руку и рассказал о том, что случилось. И отец его даже не тронул.
«Никогда его не угадаешь», — подумал Мартон, когда отец заявил, что на следующий день сам проводит сына в институт.
— Так ты поэтому спрашивал нынче утром о бешеной собаке? — улыбнулась мать, — Я вчера вечером никак не могла понять, почему он снимает сначала штаны и только потом куртку… Ну, сынишка, дурачок ты!
На другой день отец пошел с ним в институт. За ширмой на столике в стаканчиках стояла светлая жидкость.
— Подними рубашку, — сказал врач и взял иголку, прокалил ее на спиртовке, затем втянул жидкость из стаканчика.
Мартон вспомнил вчерашнее прижигание ляписом — это было так больно, что даже слезы навернулись на глаза. Теперь же он видел, что в его тело хотят воткнуть раскаленную иглу. Мальчик отступил, стараясь выиграть время, для того чтобы игла остыла.
— Чего ерзаешь? — строго сказал врач, — Ну, подставляй бок.
Мартон, для того чтобы еще выиграть время и чтобы иголка совсем остыла, как бы нечаянно уронил рубашку. Но врач одной рукой поднял ее, а другой воткнул иголку в тело ребенка.
— Не горячая! — порадовался Мартон.
— Что не горячая? — спросил врач, не понимая.
— А иголка. Раскаленная была.
— Дурачок, ведь когда я ее в жидкость опускаю, она сразу остывает…
