И после этого Мартон спокойно подставлял бок. Шесть недель делали ему прививки, затем через полгода его снова осмотрели.
Мартон пришел домой и гордо заявил:
— Доктор сказал, что вы можете быть спокойны, я не взбешусь.
2
Жена Фицека стирает. Если сосчитать все дни, которые она употребила на стирку, из них вышло бы по меньшей мере лет шесть-семь. Раз в неделю, начиная с пяти часов утра и до одиннадцати вечера, стирка. Еще накануне вечером намыливала она белье, затем с утра, когда все еще спали, принималась за тяжелую работу.
Жена Фицека стирает. Облака пара подымаются над корытом, когда она льет на грязное белье горячую воду. Шуршит щетка. Женщина слегка склоняет голову набок, старается стать так, чтобы телу было удобно, потому что сегодня ей придется стоять у корыта пятнадцать — шестнадцать часов.
Мыло скользит по белью. Вот она трет рубашку Мартона, затем трет щеткой кальсоны г-на Фицека. Щетку можно употреблять не всегда, потому что она рвет белье «раньше времени». Сколько времени полагается «жить» рубашке — это трудно сказать. Если бы это зависело от желания Фицека, то рубаха держалась бы всю жизнь, и в ней же и хоронили бы ее владельца, а белье пришлось бы покупать только раз в жизни. Маленькая детская рубашонка росла бы вместе с ребенком, становилась бы рубашкой-подростком, рубашкой-юношей, затем раздавалась бы в плечах, и рукава вырастали бы настолько, насколько нужно взрослому владельцу. Да и, кроме того, в возрасте тринадцати — четырнадцати лет рубашка отращивала бы себе снизу кальсоны так же, как в эти годы у мальчиков начинают пробиваться усы. В это время мальчик у Фицеков в добавление к рубашке получал и кальсоны. Это означало, что он стал юношей.
К сожалению, рубаха так долго не держится, и при самой заботливой стирке и починке она живет не больше двух лет.
У Фицеков приходилось на душу по две рубашки: одна — на теле, другая — в стирке.
Итак, жена Фицека стирает. И чаще трет белье рукой, чем щеткой: рука мягче, и руку не жаль, а рубашку надо жалеть.
О, эти руки! Пальцы, согнутые от работы, как будто кого-то просят о пощаде (но кого же?). Они просят, чтобы работы было меньше, чтобы им не мучиться столько. Каждый палец — работник.
Вот большой палец: согнутый, толстый, и ноготь на нем вырос криво, точно палец носит на голове потрепанную шляпу, и надета эта шляпа набекрень, и нет времени поправить ее — пусть так и будет набекрень, и черная лента тоже сползла немного набок, шляпа высохла, потрескалась. Голова пальца иногда вздрагивает, кивает — да или нет.
Вот указательный палец: платье порвано, на теле то здесь, то там следы былых ожогов, он немного ссутулился и не может больше распрямиться; он ищет поддержки и прислонился к большому пальцу.
Вот средний палец: он еще кое-как держится и возвышается над остальными. Но он тоже сгорбленный и одет плохо, лицо морщинистое, талия кривая: он все время дрожит.
Вот безымянный палец. С ним случилось какое-то большое несчастье: когда рука спит и пальцы отдыхают, он не ложится рядом со своими братьями, а отстает от них, думает о постигшей беде и жалуется на боль в боку.
И вот мизинец. Он смиренно склонился, как бы говоря: не сердитесь на меня вы, остальные пальцы, что я так мало могу помочь вам, но я слабее вас, и, сколько ни стараюсь, сил моих не хватает.
О, эти руки! Руки жены Фицека! Руки матери!
К вечеру, после стирки, когда мать уже подсинила и выжала белье, чтобы утром повесить сушить на веревки, эти руки размокают, и если Мартон дотрагивается до них, по спине его пробегают мурашки. Кажется, что они утонули в воде и теперь лежат рядом — размокшие, синевато-белые.
Руки мамы, руки жены Фицека, тупые измученные пальцы, искривленная ладонь, и руки такие усталые, что, когда хозяйка их присаживается на минуту, они падают ей на колени. Усталые и будто потерявшие сознание пальцы — они даже не шелохнутся.
— Сынок, руки у меня болят… — вздыхает мать.
…Жена Фицека стирает. На чужих стирает она уже пятый день. Завтра будет гладить. В утюг всегда попадает плохо пережженный кусок угля, тогда от угара у женщины болит голова. Она дует в утюг, иногда выходит с ним на лестницу, машет им, затем ковыряет в нем маленькой кочергой, чтобы вынуть дымящийся кусок. Уголь потрескивает, искры летят. Ладонью она быстро сметает горячие кусочки угля, а то могут прожечь белье, а это большая неприятность: вычтут из платы за стирку.
