Иногда, правда, возвращался прежний Новак, «прежний Дюри», аккуратно приносивший домой получку, но это бывало редко; чаще вместо уравновешенного Новака появлялся человек сердитый, скорый на слова и удары.
Почему он пил, вернее, почему выпивал больше нормальной порции токаря? Когда это началось и что его побудило? Ему исполнилось тридцать пять лет, и, хотя он никогда не задумывался над этим, он все-таки чувствовал, что молодой Новак постепенно уходил в прошлое, тот молодой человек, которому было все равно, солнце ли светит, дождь ли идет, спал ли он ночью или бодрствовал. Утром он умывался, уходил, становился к станку, и никто на свете не сказал бы, что со вчерашнего дня он не спал ни минуты… Новак не задумывался над тем, что молодость постепенно уходила в прошлое и что станок, который зовут «Дёрдь Новак», уже не такой новый и блестящий, каким он был когда-то. Больше приходится заботиться о смазке, нельзя на нем работать без перерыва, приходится давать ему отдых, иногда подвергать осмотру, смотреть, не болтаются ли части, точно ли прилажены друг к другу. С виду он так же точит, режет, как раньше, и, несмотря на это, если приглядишься внимательно, можно заметить, что деталь иногда останавливается, и тогда станок «Дёрдь Новак» смущенно озирается по сторонам.
Последние годы и особенно смерть Шани Батори крепко вколотили ему в голову, что раз есть начало, должен быть и конец. Молодой Новак, молодой сын молодого класса, не удвоенно, а удесятеренно чувствовал всепокоряющую силу молодости. Если он задумал жениться, он берет ту девушку, которую захочет; прожить он может всегда — союз металлистов изо дня в день становится все сильнее, социал-демократическая партия ворочает все большими массами, сегодня он доверенный, завтра главный доверенный; ему нипочем двумя руками поднять сто килограммов, еще один толчок — завоевано будет и всеобщее избирательное право, а потом и все остальное, господство труда, о котором у него, правда, нет еще ясного представления. Но как раз поэтому будущее было особенно заманчивым. И кроме того, он постоянно физически ощущал какую-то весну, радость: «Не умрем никогда!»
Шани Батори умер. Сам он поссорился со Шниттером, да и с будущим не все ладилось, и все еще не было ясно, кто виноват; иногда Новак обвинял себя самого, но уже в большинстве случаев считал себя правым, только не знал, где искать и как найти ответ. Вопрос о крестьянстве, о стачках, соглашениях, страховой кассе и раздававшиеся иногда голоса оппозиции — все оставалось без перемен. Десять лет тому назад всеобщее избирательное право, и через десять лет все еще всеобщее избирательное право — десять лет уступок правительству ради избирательного права. Уступки правительство пожирало, а избирательного права все-таки нет. Что правильно? А что правильнее? И в чем ошибка?
Словом, Новак пил, но не находил истины в вине, а поэтому пил еще. Если какая-нибудь кампания, вроде последнего бойкота, захватывала его, он и не заглядывал в корчму, его снова заполняло сознание своего могущества: «Все, что хотим, сделаем!» То, что он иногда сидел неделю или три месяца, как после бойкота, это не только не тревожило его ни капли, но даже ободряло, как человека, который знает, что даст сдачи, и точно взвешивает и запоминает нанесенные удары.
Терез никак не могла понять, что происходит с мужем. Иногда после бессонных ночей ожидания и слез она старалась убедить Новака, чтобы он меньше обращал внимания на других, но разговоры не приводили ни к чему.
— Подумай о своей семье! — просила Терез, ломая руки.
— О ней я и думаю, — поспешно отвечал Новак.
— Хорошо зарабатываешь, чего тебе еще?
— Это еще не все.
— Ты что же, хочешь взять на себя все заботы?
— Ошибаешься. Я не забочусь обо всем.
— Ты член профессионального союза, подписался на «Непсаву»; когда зовут на демонстрацию, идешь. Я никогда ни слова не говорила против. И в тюрьме ты сидел не раз, что же тебе еще надо? Остальные и того не делают. Вот Доминич…
Новак думал о том, что все это трудно объяснить жене.
— Выпиваешь? — продолжала Терез. — Ладно. Ты же знаешь, по воскресеньям я сама приношу тебе пол-литра вина. Но зачем же напиваться!
