— Господин Фицек! — сказал Флориан, на минуту тронутый отчаянием хозяина.
Но Фицек прервал его:
— Оставьте господина Фицека! Оставьте! Господин?.. Какой там господин? Вот вам господин, посмотрите на мои брюки. Вы уйдете, в другом месте получите работу. Но куда я пойду? Домовладелец все заберет. Кто меня защитит? К кому мне обратиться? К социал-демократам, к Важони? Пусть ваш друг принесет веревку и задушит меня и моих детей! Если он не задушит, задушит домохозяин, — мне все равно, хоть вы можете повесить меня. Моя жизнь уже и ломаного гроша не стоит… — Он навалился грудью на колодки. — Твердые расценки домовладельца, твердые расценки Поллака… только твердых расценок Фицека нет!
— Господин Фицек, приходите на вечернюю демонстрацию!
— Нет! — Губы его задрожали. — С меня хватит! Даже с домовладельцем помирюсь, сегодня же, сегодня же! Попрошу отсрочки и заплачу. Идите вы куда хотите, а я уже больше ничего не хочу. Я отказываюсь от всего. Не нужны мне ученики, я хочу только вырастить своих детей… Мне уже все все равно. Сегодня же помирюсь с домохозяином и, если придет Новак, выгоню его! Пусть оставит меня в покое. Чего им от меня нужно? Я самостоятельный ремесленник, а работы у меня нет. Поллак дерет с меня три шкуры, механическая починочная отбивает у меня заказчиков, мясник повышает цепы, пекарь… Только я должен дешево отдавать свою работу! Иду!.. Помирюсь с ним… Я больше не хочу бороться… Лучше всего было бы лежать в могиле!..
Он напялил шляпу на голову и дошел к домовладельцу.
— Очень рад, господин Фицек, что взялись за ум… Присаживайтесь, — сказал г-н Фрид. — Что понадобилось вам, самостоятельному ремесленнику, среди этого сброда?
— Господин Фрид, плата за квартиру и для меня высока…
— Оставьте, господин Фицек, опять, что ли, сначала начинаете? — спросил домовладелец, недовольно качая головой. — Съезжайте с квартиры, если плата для вас высока. Вы имеете на это право. Но бойкотировать… Ведь это противозаконно. Когда будете платить?
— Половину сейчас, а на половину прошу отсрочки.
— Соглашаюсь на отсрочку с одним условием: уговорите и остальных прекратить бойкот и осведомляйте меня обо всем.
— Сделаю, господин Фрид. Ведь у меня семья. Сегодня вечером будет демонстрация.
— Где?
— На площади Калвария.
— Так. Деньги вы принесли?
— Сию минуту.
Фицек сбегал вниз и принес половину квартирной платы; на вторую половину он получил месяц отсрочки. Когда пришел обратно, Флориана уже и след простыл: подмастерье уложился и, не попрощавшись, ушел.
«Ну и черт с ним, так еще и лучше! И учеников выгоню. Пока вырастут дети, как-нибудь перебьюсь. Я уже ничего не хочу…»
…Наступили сумерки, улицы кишели, как муравейник. Вышли на улицу бойкотирующие жильцы домов № 5, № 4, дома № 8, № 16 по улице Луизы, дома № 4 по улице Магдолна, № 17 6 Карфенштейновской и дома № 15 с улицы Мадач — все, которые получили решение суда: либо заплатить, либо выселиться!
На площади Калвария собралась огромная толпа, но все это не походило на обычный митинг. Кроме мужчин, пришли женщины, дети, старики, все жильцы бойкотирующих домов. Это был настоящий и подлинный фронт, единый фронт страдающих. Некоторые женщины взяли с собой даже грудных младенцев и укачивали их на руках.
Ораторы в этот хмурый вечер говорили при свете факелов. Поднялась буря, и деревья на площади Калвария дрожали и грозно гнулись в свете факелов. Под ними сгрудились жильцы доходных домов, которым пригрозили, что к зиме их выбросят на улицу. Дом № 5 по улице Луизы, дом № 88 по улице Луизы… улица Магдолна… улица Мадач…
Социал-демократическая партия прислала своего докладчика. Бокани стоял в толпе, в свете колыхающегося пламени, с высоко поднятым кулаком. Чистый голос его поборол гудение бури. Над людьми, над площадью летели слова. Черные блестящие волосы оратора упали на лоб, и только иногда, когда он запрокидывал голову, падали они назад.
При свете факелов тысячи и тысячи изможденных, бледных людей ловили каждое его слово. Иногда глухо гудели глубокие мужские голоса, взлетали звонкие женские, будто спрашивая: «Скажи — как, и мы разрушим все препятствия».
