Затем снова говорил Флориан, и подмастерья сидели друг против друга, как две кудахтающие наседки: встретились среди улицы и — кудах-кудах-кудах-тах-тах…
Флориан встал и потянулся.
— Эх, и рад я, Шимон, что снова вижу тебя!.. Монахини больше не ходят?
— Нет. А что с твоей невестой?
Флориан сперва не заметил шутки. Томным голосом отвечал:
— Невеста моя, бедняжка… с ней случилось большое несчастье: пока меня не было, спичками отравилась.
Шимон зажмурил правый глаз и прибавил:
— И затем прыгнула в Дунай с колбасным фабрикантом…
Флориан набросился на Шимона:
— Замолчи! Довольно! Какое тебе дело?
— Ну, Флори, не злись, — уговаривал его Шимон и ударил по подошве. — Лучше рассказывай дальше.
Но хорошее настроение Флориана улетучилось. Он рылся в разных коробочках с гвоздями.
— О чем рассказывать? Ничего больше не знаю… Отстань! — Потом он все-таки улыбнулся и оттолкнул от себя коробку с гвоздями. — Ну и заваруха была в Колошваре!
— Что?
— Заваруха.
— А-а… Да, заваруха… Расскажи, Флори.
Флориан свернул цигарку, закурил. Грусть исчезла из его глаз.
— Дело происходило так. Бастовали каменщики. Держались уже неделю — и ничего. Две недели — все ничего. Когда пошла уже тринадцатая неделя, а забастовка все еще продолжалась, я сказал заранее: ну, теперь быть беде — тринадцать несчастливое число. Сам ведь знаешь. Так оно и произошло. Предприниматели привезли из Австрии моравов, каменщиков… Приехали моравы, по-венгерски ни бе, ни ме. Они и понятия не имели о том, что их колошварские товарищи бастуют. Этого им, конечно, не сказали.
— Ну, ясно! — воскликнул Шимон, плюнул на подошву и растер.
— Как же теперь быть? — продолжал Флориан. — Ежели кто-нибудь не растолкует им, что, товарищи, дескать, так и этак, то они станут штрейкбрехерами, а среди них было много хороших организованных рабочих. Но кому поговорить с ними? Кто знает по-немецки? Старик Дан бегал, бегал… Шимон, ты слыхал о нем?
— Нет.
— Он председатель местной организации каменщиков, сам был каменщиком… Носился, разыскивал такого, чтобы знал по-немецки, да к тому же был социал-демократом. Чтоб он объяснил моравам, в чем дело. Наконец нашел молодого человека, студента какого-то, он редактировал «Эрдеи Мункаш»… Как его зовут-то?.. Да знаешь ты, такой толстогубый, и голос сильный, и голова такая… Как его зовут?.. Ах ты черт, забыл!.. Подожди-ка…
Флориан зажал двумя указательными пальцами свой кривой нос и старался вспомнить. Шимон настолько углубился в работу, что поторопил его не сразу.
— Ну?..
— Забыл… Все равно… Словом, этот молодой человек говорил по-немецки, был социал-демократом, ну и здорово отчаянным. Каменщики повели его на лесной склад Шмиль Давида, где находились моравы. Хотели войти, но ворота заперты, забор высокий, а сверху еще и колючая проволока. «Хорошенькое дело, — сказал дядя Дан. — Как же нам быть теперь? Овечки снаружи, а волки внутри?» Колошварские каменщики стояли перед забором и совещались. Дядя Дан уже совсем пришел в отчаяние. И тогда тот молодой человек возьми да скажи: «Знаете что, дядя Дан, перебросьте меня через забор». Старик посмотрел на него и покачал головой: «Ушибетесь, товарищ». — «Это уж мое дело, — ответил тот, — вы только перебросьте». — «А обратно как вернетесь?» Тот ответил: «Не договорюсь с моравами, сами перебросят обратно. А договорюсь, помогут перелезть через забор. Пошел. Там видно будет». Дядя Дан засмеялся: «Ну и отчаянная голова!» Тут схватили молодого человека и — хлоп! — перекинули к моравам. Мы все прилипли ушами к забору. Слышно, как молодой человек заговорил по-немецки — то, другое: «Фирцен-ферцен, фирцен-ферцен». Минут тридцать они там толковали. Вдруг молодой человек появился на заборе, видно было, как множество рук поднимают его вверх; он крикнул: «Осторожно, прыгаю!» И рассказал: моравы решили, что пока не удовлетворят требования колошварских каменщиков, они тоже не приступят к работе. Ну, дружок, тут поднялся такой гвалт, такое веселье, что слышно было до самой базарной площади. Можешь себе представить.
— Еще бы! — И Шимон снова плюнул на подошву и растер.
— Забастовка шла тринадцатую неделю. Тринадцатую. Мы пошли обратно в город — что, дескать, так и этак, а уже вечером того же дня арестовали этого — дьявол раздери, как звать-то?.. — словом, арестовали. Ну, тут уж не вытерпели и остальные, и началась такая демонстрация, что только держись! Весь город забастовал — конечно, кроме господ. Пошли к полицейской управе, и не только каменщики, а все. По дороге разбили уйму витрин и перед управой подняли такой шум, что арестованного тут же выпустили. Сам понимаешь, нам только того и надо было. Потом пошли дальше на площадь. Впереди — выпущенный арестант. Вдруг видим — идут моравы, жандармы их ведут. Мы и не знали куда, зачем. Наш молодой человек выбежал из рядов и кричит по-немецки: «Фирцен-ферцен! Фирцен-ферцен!» — что означает: «Бегите, моравы, куда глаза глядят, что это вы жандармам подчиняетесь?» Моравы кинулись врассыпную, а жандармы начали в нас стрелять. Мы тоже наутек. Бедный дядя Дан мертвый упал…
