Они вместе шли по горной тропинке, еще не просохшей от позавчерашнего ливня; грязь прилипала к сапогам и башмакам, и, когда они взобрались наверх, им дали тряпки, чтобы вытерли обувь, прежде чем войти в комнату отца игумена.
В келье чисто и прохладно. Из окон видно далеко, гораздо дальше большого леса, где позавчера ночью вынесли решение, которое и привело Лайоша Рошту сюда, иначе никогда в жизни не довелось бы ему говорить с таким высокопоставленным лицом. А теперь игумен не только хочет потолковать с ним, но даже сам призвал его к себе. Они будут вести переговоры.
«Долго не идет. Заставляет ждать. Пусть. Я не баранина, а комната не костер, мягче от этого не стану», — подумал Лайош Рошта.
Стены были увешаны картинами: Иисус на кресте, Иисус с терновым венцом на голове. Куда бы Новак ни стал, Иисус всегда смотрел на него. «По мне, брат, смотри себе», — подумал Новак и сел.
— Закурить можно? — спросил он послушника, но разрешения не получил.
Новак был несколько смущен. В сущности, что же он ответит, если его спросят, зачем он пришел? Ну, пришел… он тоже бастует. Из-за чего? За повышение платы батракам. Нет, этого не поймут. Пусть ему тоже поднимут оплату. Все подорожало, мука вздорожала… мясо — словом, так…
Раскрылась дверь, показался старый монах и пригласил их войти. Они попали в просто убранную комнату. У окна огромный письменный стол, на нем серебряное распятие. Кругом — книжные полки и несколько стульев. Больше ничего. Кабинет игумена. Заглянуло солнце, и на черных кожаных переплетах заблестели золотые буквы. Настоятеля еще не было. Сесть их не пригласили; они стояли и ждали, что будет дальше.
За спиной у них бесшумно открылась узенькая дверь, тихими шагами подошел к столу краснощекий маленький человек, одетый в сутану. Его заметили только тогда, когда он сел за стол.
Не таким представляли себе они могущественного отца игумена. Невысокий, худощавый, в простой сутане, лицо самое обыкновенное, неприметное, маленькие голубые глаза и длинные светлые полуопущенные ресницы.
— Восславьте Христа.
— Аминь, — ответил старый монах, но делегаты промолчали.
Последовали секунды неловкого молчания. Через окно виднелась деревня Сентмартон. В золотистом свете солнца она казалась островком счастья.
Игумен сел, стал что-то перебирать на письменном столе, затем передумал и встал.
— Который из вас Лайош Рошта?
— Я самый, с вашего позволения.
— А вы? — Он посмотрел на Новака; голос его был чист и резок.
Вместо Новака снова ответил Рошта:
— Господин механик. Вместе пришли, так как вместе бастуем.
— Так.
Игумен смотрел на людей, стоявших перед ним. Ждал. Правую руку положил под золотой крест, на грудь.
— Я прочел ваши требования, сын мой Лайош Рошта, — сказал он почти грустным, приветливым голосом, — и поэтому позвал тебя, чтобы вы подумали. Если вы нарушаете договор, закон не будет на вашей стороне. Я, сын мой, не хочу, чтобы с тобой вышло что-нибудь неладное… Подумайте…
Лайош Рошта вздернул свои жидкие усы, втянул воздух через нос.
— Мы уже подумали, милостивый отец игумен. И передали вам наше решение.
— Я не могу принять его. Мы с тобой, сын мой, заключили договор по обоюдному желанию. Бы очень хорошо знали, дети мои, что подписываете. Исправник прочел вам договор?
— Прочел.
— Ну, вот видишь, сын мой. И тебе сказали, дитя мое, что нарушать контракт нельзя ни мне, ни вам; это преследуется по закону: за нарушение посадят в тюрьму?
— И это сказали, милостивый отец игумен.
— Как же можно тогда устраивать такой беспорядок?
Лайош Рошта уставился на свои сапоги и молчал.
Игумен доброжелательно смотрел на него, скрестив руки на груди, как будто прося Рошту передумать, потому что он не хочет причинять зла своим братьям. Так предписывает закон, иначе поступить он не может, законы для него обязательны.
Устремив взгляд на свои сапоги, Рошта думал о том, что у этого краснорожего развратника двести тысяч хольдов земли, которых хватило бы на двадцать тысяч семей. Двести тысяч хольдов хорошей земли! Сколько же это будет? Может, целая губерния…
Старый монах с бесцветной улыбкой умильно смотрел на игумена и иногда льстиво щурил глаза.
