Лайош Рошта говорит о жатвенном договоре. Медленно, обосновывая, повторяя каждый пункт, чтобы все поняли.
По шести килограммов сала на душу, по двести килограммов пшеницы с хольда, чистой пшеницы, не мякины… соли, бобов, муки… свежей воды… чтобы женщины таскали за счет монастыря… не то забастовка с завтрашнего утра… Тот, кто нарушит перечисленные здесь пункты, пусть сам на себя пеняет… Шесть килограммов сала, двести килограммов пшеницы.
Рошта кончает. Огромный лагерь задвигался, закашлял, зашумел. Около фонаря стоит худой кривоногий человек; голос у него жалобный, высокий.
— И скотине живется лучше, чем нам, — ту хоть кормят каждый день… Зимой подписали договор. Тогда мы за ничтожный задаток готовы были подписать все… И скотине лучше живется, чем нам…
— Ну ладно, — говорит Рошта, — можно расходиться, уже поздно.
Новак подходит к фонарю.
— Товарищи! — начинает он. — Не так обстоит дело.
— Что не так? — кричит на него Рошта.
Новак повышает голос:
— Для косьбы коса нужна. Для забастовки — забастовочный комитет, каждое слово которого свято. Мы в городе всегда так делали…
Слышится неясный гул:
— В городе… комитет… Для чего?
— Товарищ механик правильно говорит, — произносит уже остывшим голосом Рошта.
Выбирают комитет. Новака не избирают. Гасят фонарь, наступает густая темь, все трогаются. Выходят на дорогу. Далеко на вершине горы, на монастырской башне, светит ставший крошечным циферблат. Они двигаются туда молчаливо, хмуро. Шестьсот пар косарей, тысяча двести крестьян. «Армия… целая армия, — думает Новак. — Они — наши».
— Товарищ Рошта!
— Ну?
— Я завтра сговорюсь с рабочими, которые работают в монастыре, чтобы они и близко не подходили к молотилке, пока не выполнят ваш договор. Ни зубца не починим.
Лайош Рошта бросает взгляд на расплывающееся в темноте лицо.
— Руку!
И Новак чувствует, что этот недоверчивый человек несколько дружественнее трясет протянутую ему пятерню. За ними глухо гудит земля. Справа и слева стоят уставившиеся во тьму деревенские дома. Все спят.
Монастырские часы вырастают. Циферблат показывает половину третьего.
Новак прощается, идет домой спать. Воздух густой, хоть топор вешай. Новак снова идет по горной тропинке.
Что-то сверкнуло на небе, на мгновение все четко вырисовывается: деревья, кусты, деревня. Мгновение — затем все погружается в еще более густую и страшную темь. Раскат грома встряхивает воздух. Молния ослепляет глаза. На лицо падает первая тяжелая теплая капля. Новак убыстряет шаги, до дому осталось минут пятнадцать ходьбы, но ливень застигает его в дороге. Одна молния нагоняет другую, и водяные потоки несутся с горы, как будто опрокинулось море и заливает мир.
Новак приходит домой промокший насквозь. Он останавливается в сенях, отряхивается, как собака: из окна его видна огромная постройка монастыря, громадная башня и циферблат в рост человека.
Небо вспыхивает непрерывно, молнии мелькают одна за другой. В желтом свете дрожит башня монастыря. Молний все больше. Они разгораются, мечутся, ломаются, извиваются во все стороны. Раскаты грома покрывают друг друга, страшный треск сотрясает воздух. И на башне монастыря темнеет циферблат.
Внезапно все затихает. Воздух становится прохладней. Раскаты слышны теперь издалека. Гроза передвигается дальше.
И на востоке сереет край неба.
8
Управляющий задыхался, суетились белорясники. Но шестьсот пар косарей, положив возле себя косы, беспечно валялись на лугу, некоторые даже прикрыли шляпами лица, чтобы солнце не мешало, и спали. Везде, куда ни глянь, волнуется пшеница.
На второй день игумен послал за Лайошем Роштой, за вожаком «банды»: пусть придет, он хочет с ним поговорить.
— Товарищ Новак, игумен прислал за мной. Пойдемте вместе, вы лучше меня сумеете поговорить.
Новак с радостью согласился. Он гордился тем, что так быстро завладел доверием этого сдержанного, скупого на слова человека. Он, может, и порадовался бы, хотя гордиться бы уже не стал, если бы узнал, что о доверии пока и речи нет. Лайош Рошта, желая проверить, что за парень этот новый друг, как он держит свое слово, попросил его пойти с ним, с другой стороны — может быть, для него это было еще важнее, — он хотел через Новака нажать на игумена: дескать, вот и господин механик бастует с нами, и чем еще все это кончится? Может случиться, что все монастырские рабочие возьмут с него пример, поэтому лучше будет с крестьянами заключить соглашение.
