— Нет, и понимать не желаю.
— Зачем закрываешь глаза? — крикнул на него Японец. — Ты читаешь «Непсаву»? — Из заднего кармана брюк он вытащил газетные вырезки. — На́! Я собираю их. «Годовщина русского тысяча девятьсот пятого года, — читал он, — в Альтоне до двенадцати часов дня проходила спокойно. Немецкая социал-демократическая партия ради сохранения порядка дала в распоряжение полиции двести распорядителей с красными повязками на рукавах. Одного подростка, раздававшего прокламации, полиция по нарушению распорядителей арестовала». Арестовала, как меня, по наущению социал-демократических распорядителей. — Он перевернул маленькую газетную вырезку. — Здесь, при себе держу, чтобы не передумать. «Двадцать второго января в Вене, в годовщину Кровавого воскресенья, когда говорил Адлер, кто-то бросил реплику: «Да у вас ничего не предпринимают!» Реплика вызвала большое волнение, и оно улеглось только тогда, когда Адлер доказал, что не всегда надо идти на баррикады…» Бросившего реплику не арестовали. Хорошие люди — венские товарищи. Может, к ним пойти?.. Э-э, довольно! Мне еще заплатят!
— Ты своих же заставляешь расплачиваться!
— Они не мои.
— Твои среди них!
— Пусть оставят их. Я действовать хочу!
— Я тоже!
— Иди к нам!
— Это не та дорога.
— А где та, скажи?
— С нами! С заводами, с рабочими, с нашим братом. Кто такой Шниттер? Бессмертный, что ли? Другой придет…
— И будет таким же негодяем.
— Нет! Придут другие. Придут!
— Кто?
— Если б я знал, то на коленях пополз бы за ними!
— Ну и иди!
— Иду, Шани.
Двое друзей стояли друг против друга. Один думал, что нашел настоящую дорогу, но чувствовал, что в расчетах что-то не ладится, чувствовал и не смел этого высказать, больше того — даже думать об этом не хотел. Ведь тогда нужно было свернуть с избранного им пути, и его страстная натура была бы обречена на бездействие, а этого он не мог выдержать: он хотел наступать, наступать на этот несправедливый мир сразу же, без промедления! И другой, знавший, что путь Шниттера неверен, что однажды кто-нибудь укажет иной, что так не может вечно продолжаться и что тогда все придет в порядок, нужна только беспощадная борьба, нужны знания, чтобы знать, как бороться… Знания, но откуда их возьмешь?
— Ну, я, Шани, пойду.
— Иди. Желаю тебе, Дюри, всего хорошего!
— Я тоже тебе, Шани. Чтоб как можно раньше, пока не поздно…
Они обняли друг друга; со слезами на глазах, но со строгими лицами обменялись поцелуем. Первым и последним поцелуем. Оба знали, что больше не встретятся.
Флориан пошел провожать Новака.
— Товарищ Новак!..
Новак сделал вид, что не слышит. Он не в силах был сказать ничего: при первом же слове у него прорвались бы рыдания.
— Товарищ Новак, я уйду, уйду… уеду в провинцию… Никогда не попал бы к ним, если бы невесту мою… богатый фабрикант соблазнил… и я не хотел…
«Клянусь, — подумал Новак, — не знай я этого парня, решил бы, что он свихнулся: опять его выдуманную невесту соблазнил несуществующий фабрикант!»
Они дошли до проспекта Чемери. Новак уже успокоился настолько, что не боялся говорить.
— Как можно скорее уходи, Флориан, скройся… Работать ступай. Скажи им…
— Нет! Только не это! Распрощаться я бы не мог: остался бы там. Я соберу свое барахло и сегодня вечером поеду в Колошвар.
Они расстались. Новак остановился перед афишами; глаза его блуждали по строчкам, но мысли были далеко…
Он не знал, что, когда вышел от Японца, Нос снова заговорил:
— Ну, не сказал ли я, чудный зазывала получился бы из него…
Японец схватил подсвечник и швырнул им в говорящего. Если бы тот не отскочил, то тут же сказал бы «прости» улице Бема, вожаку и решенным общественным проблемам.
5
Поезд проехал уже Бичку и приближался к Фельшегаллу. Новак сошел на станции и выпил стакан сельтерской.
Вернувшись в купе, сел на место, огляделся. Напротив сидел человек, по внешности — крестьянин. Не снимая сумы с шеи, он положил ее на колени, вынул из нее сало и хлеб, раскрыл перочинный нож и на большой ломоть хлеба нарезал маленькие квадратики сала, затем проткнул лезвием сначала кусок сала, затем хлеб и ножиком положил в рот.
Новак не хотел больше думать о прошлом. Он уехал в провинцию, город остался позади, и пусть все останется там: жена, дети, Батори, Шниттер, сельскохозяйственный — все, все… он забудет все это.
