«Уважаемый господин Фицек!
И сперва желаю доброго здоровья как вам и вашей милой жене, так и детям. Надеюсь, что вы в добром здравии, чего и вам от всего сердца желаю, так как это самое главное. Затем я попрошу вас, господин мастер, передать письмо Новаку. Он съехал со старой квартиры, и я не знаю его адреса. Ваш адрес, любезный господин мастер, я тоже узнал случайно: один только что приехавший солдат рассказал, что вы открыли мастерскую на улице Луизы, и если он хорошо помнит, в доме пять. Его звать Кесель — может, знакомы с ним? Так передайте письмо Новаку — за это спасибо вам. Никому другому не показывайте, потому что за это могут быть у меня неприятности, у вас тоже. Еще раз желаю вам доброго здоровья и всей семье, и вам, господин мастер, много работы и здоровья. Бывший ваш подмастерье
Шимон Дембо».
«Дорогой товарищ Новак!
Опишу вам душераздирающие маневры, происшедшие 20 июля. Одно мое письмо уже вернулось обратно; теперь я узнал адрес господина Фицека, и вы, может быть, получите. Все маневры описать вам не могу, потому что бумаги не хватило бы, опишу только отдельные части, из которых вы можете понять, как погана и тяжела солдатчина в Билеке, она разорвала бы сердца многих родителей, если бы они видели все. Но здесь с солдатами не особо возятся — хоронят, когда умер и этим кончил свою солдатскую жизнь. И если умер солдатом, родители извещаются несколькими словами, что сын, или брат, или муж умер двадцатого. Так происходит это в Герцеговине. Но вот хочу рассказать вам, дорогой товарищ Новак, все по порядку, как происходили в июле месяце между городами Билек и Требинье маневры.
На жаре в сорок семь градусов солдаты десять часов шли в гору. Офицеры ехали верхом. Солдаты еле держались на ногах. Но надо было маршировать дальше, до Билека, потому что так было предписано. Из тысячи человек четыреста пятьдесят мы оставили по дороге, двадцать пять умерло от солнечного удара, один сошел с ума. Все это происходило 20 июля. Полковники Терек и Грюнфельд грозили солдатам, когда кто-нибудь смел падать в рядах, потому что хоть умри, а надо дойти до Билека, так как там находится неприятель. Они сидели на лошадях и поэтому выдерживали, а что делать нам? Когда дошли до Снежицы, едва осталась половина полка. Янош Балка из нашей роты там растянулся мертвым, и капитан на коне наскочил на него, но тот не встал даже от сабли, потому что был мертвый. От Снежицы до Билека люди валялись в канавах, как на поле битвы. В нашей роте остались в живых только мы четверо. Когда дошли до самого Билека, за ротными шли только двое — я и Петер Кешкень. Ротный верхом, и мы за ним пешие вдвоем — рота, и генерал крикнул на него: «Господин капитан, попросите себе взаймы несколько человек!» В последнюю минуту Петер Кешкень сошел с ума, и если бы капитан не отскочил, то Петер заколол бы его. Но даже офицеры падали с коней в эту жару. Оркестру приказали играть, когда мы подходили к воротам казармы, но играть они не смогли, они сели и только стучали в большой барабан. К вечеру я пошел в госпиталь, но совсем испугался — такой стон стоял там, все выглядели так, будто их поджарили на огне. На следующий день их хоронили. Сначала их полили карболкой. И мертвые и больные были из 12-го полка, из 32-го заболело только двое, из 69-го — один. Я думаю, что это потому, что они и половину того не маршировали, что мы, и половину груза несли.
Дорогой товарищ Новак, мои ноги тоже в крови, и температура была у меня от солнца, но теперь я уже здоров. Так это произошел билекский поход. Было бы хорошо, если бы вы мое письмо отдали в «Непсаву», конечно не подписав мою фамилию, потому что тогда конец мне. Что вы делаете, дорогой товарищ Новак? Сюда «Непсава» не приходит, и если бы у меня нашли хоть один номер, то мне пришлось бы месяц отсидеть на гауптвахте. Я не знаю, как вы сможете мне писать, потому что письма читают. Это письмо я тоже отдал одному, который поехал в отпуск. Что делается в союзе? Пишите, товарищ Новак, но осторожно, мы здесь прямо сироты. Желаю доброго здоровья и Франку и Батори.
