Прошло меньше двух месяцев, и семья Новака съела все свои запасы. Приближался голод. Сын Новака, маленький Дюри Новак, был больше всех смущен таким поворотом судьбы. До сих пор он всегда думал и говорил об отце, о главном доверенном, с непоколебимой гордостью, теперь же он ничего не мог понять. Как-то, придя из школы домой, в темном парадном он не узнал жену Доминича, и дворничиха крикнула ему вслед:
— Ты так же нос задираешь, как отец? Поздороваться не можешь!
— Тетя Доминич, я не узнал вас, право, — ответил мальчик смущенно.
— Ладно, ладно! Знаю я вас! Отец твой тоже лучше бы не дружил со всяким сбродом.
— Не смейте так говорить о моем отце!
— Ты что, учить вздумал, как мне говорить? Я еще и не то скажу. Твой отец просто негодяй и предатель!
Мальчик покраснел от волнения, но сдержался.
— Мой отец никогда не был предателем. Дёрдь Новак…
— Дёрдь Новак! Будто он, по крайней мере, премьер-министр Шандор Векерле… Ты лучше спроси у отца, когда он отдаст десять форинтов, которые нам должен!
Маленький Новак закусил губу, и на его светлые ресницы навернулись слезы. Бледное лицо задергалось.
— Мой отец…
Но дворничиха, махнув рукой, ушла. Мальчик тряхнул головой, его грызло двойное страдание: оскорбили его отца, и он оказался слаб — заплакал.
Он взбежал по лестнице домой, дома же хоть он и пытался несколько раз, все же не нашел сил спросить: «Отец, почему тебя называют предателем?»
Пособия по безработице и другим не хватало на жизнь. Дёрдь Новак ничего не мог возразить, когда ему определили самое маленькое пособие, разыскав какой-то параграф, где стояло: «По своей вине уволен с работы». Что ему еще оставалось делать? Он промолчал.
В одну из суббот во время выплаты пособия, когда очередь дошла до Новака, кассир сказал ему:
— Вашей карточки здесь нет, подождите!
Когда же он терпеливо пропустил всех и дальше медлить с выплатой было нельзя, кассир вызывающе посмотрел на него и передал Новаку несколько форинтов, сопровождая их следующими словами:
— Скажите, товарищ Новак, сколько лет вы еще собираетесь драть шкуру с союза? Как вы думаете, профсоюз — это дойная корова?
Новак не в силах был дальше сдержаться и с криком: «Подавитесь ими!» — смахнул серебряные монеты.
Он решил взяться за какую угодно работу. Перебрался на улицу Магдолна. Японец, тогда еще совмещавший профессии, повел его к Тауски перевозить мебель.
— Оставь их, Дюри, оставь их, не под стать это честному человеку, — говорил ему Японец, когда каждую субботу вечером, несмотря ни на дождь, ни на ветер, Новак шел в союз заплатить взнос.
Когда же Новак заявил ему: что бы ни случилось, он никогда не уйдет из профсоюза, Японец взвился на дыбы.
— У этих печовичей быть в организации?.. Исключили. Арестовали. Сидел. Думаешь, жалею об этом?.. Ни капли не жалею! Там познакомился я с настоящими людьми, с лучшими людьми, которых вытолкнули, выбросили. Так и знай, что я больше не металлист. Я — грузчик мебели. Поденщик! Носильщик! Неорганизованный! Почему не организуют поденщиков? Они что — не рабочие? Только металлисты рабочие? Токари?
Тяжелый, свинцовый дождь падал на них, когда они стояли на проспекте Керепеши, перед площадью Барош. Японец надвинул шляпу на глаза. Лицо его было горестным, и в уголках рта залегли глубокие морщины.
— Я организую такое движение, что весь Будапешт задрожит!
2
Шандор Батори родился в Андялфельде, отец его был носильщиком. Детство у него проходило на такой окраине, где о воровстве судили не по Библии и еще меньше согласно кодексу законов. Более того, оно признавалось добродетелью — одним из признаков ловкости и жизнеспособности.
В Андялфельде и прилегающих улицах воровали почти все. Дети воровали у бакалейщика, если случай благоприятствовал, а такого случая искали; воровал поденщик с консервной фабрики — в рубашке и подштанниках проносил консервы; воровал подмастерье — если не находилось ничего другого, так хоть приводной ремень утащит; половина жителей Андялфельда носили подошвы из приводных ремней, и некоторые сапожники Андялфельда в жизни не видели другой подошвенной кожи, кроме приводных ремней; воровал угольщик, воровала прачка, воровал квалифицированный рабочий, если не прямо, то косвенно: во время работы делал что-нибудь для себя или для других. И все это в Андялфельде не считалось воровством — это была рента, за которой надо было идти самому и которую нужно было держать в секрете, не то могли выйти «неприятности».
