— Бегите в дом, в ЖКО, — сказал он, на мгновение склонившись к ее лицу, и пошел в ливень.
Маня побежала к проходной завода.
— Посадки гибнут! — крикнула она. — Идемте!
За ней двинулось десятка два людей. Никодимов раздавал колья, топоры, веревки.
Владимир со стройки увидел, как буря рвет деревья. Поперек дороги, словно трупы, падали вывернутые с корнем самые крупные березки.
Через минуту он изо всех сил держал сильно вздрагивающее дерево, пока незнакомый ему человек, в рабочем промасленном пиджаке, с суровым лицом кузнеца или литейщика окапывал стойку, устраивал к ней подпорку, привязывал деревце. Движения рабочего были точными и напряженными, как у наводчика во время артподготовки. А гром действительно грохотал беспрерывными залпами.
Кузнец увлек Карпова за собой. Порывы, налетавшие со свистом, с воем, заставляли их останавливаться, пригибаться, чтобы не упасть. В лицо хлестало косым дождем и еще чем-то твердым, острым, колючим.
Они переходили от дерева к дереву, пока кузнец, убедившись, что повсюду посадкам помощь оказана, не крикнул: «До свидания, товарищ!» — и не исчез в ливне.
Да, контрасты… Это было вчера. А сегодня…
Тишь, лесная, озерная сверкающая гладь, небо бездонное, бескрайнее — хорошо!
Владимир положил руку на тонкую талию, легонько сжал. Склонил свое лицо к ее волосам, сиявшим мелкими серебринками. Маня, как вспугнутая птица, метнулась в сторону. Она стояла, побледневшая и суровая, крепко прижимая к груди цветы.
— Это ложно, — сказала она недрогнувшим голосом. — Я теперь ясно поняла… Почувствовала… Отведи меня к ребятам.
Она пошла тропинкой, ускоряя шаги. Владимир, пристыженный, шагал сзади, не смея приблизиться. И слова не смел сказать.
Недалеко от полянки, где галдела и нестройно пела приехавшая на большой пикник молодежь, Маня остановилась, повернулась к Владимиру. В ее светло-серых глазах высыхали слезы.
— Я не сержусь, Володя, но никогда-никогда, ни в чем не надо лжи. Хорошо? Только честная правда.
Владимир, так и не издавший ни звука, следил, как она бежала, теряя золотистые огоньки, как присоединилась к толпе, села в кружок девушек и притихла.
«Маня-былинка… Думалось, голову хочет приклонить к чьему-нибудь сильному плечу. Нет, не будет она клониться никогда в жизни… Стыдно мне нестерпимо».
Вернулся он в лес один. И пожалел, что нет с собой небольшого томика «Лермонтов. Лирика», который носил и возил в вещевом мешке всю войну.
Уходил все глубже в чащу словно для того, чтобы заблудиться. Хотелось в Ленинград, на Большой проспект. Хотелось пройти Невской набережной рядом с Асей.
Сегодня сосны и осинки, боярышник и черемуха слушали стихи:
Любить… но кого же?..
На время — не стоит труда.
А вечно любить невозможно.
В клубе строителей готовился большой концерт самодеятельности. Маня Веткина почти каждый вечер играла на скрипке и часто встречалась с Костюком. Робости теперь в его обществе она почти не чувствовала, но никак не могла понять, откуда у него замкнутость, почему он иногда становится угрюмым и нелюдимым. Об этом прямо не спросишь.
— Березов вас на доску почета стройуправления представил. Это приятно? — как-то спросила она.
— Березов… Березову это надо, а мне — зачем?
Маня не нашлась, что сказать. Костюк невесело усмехнулся и рассказал ей кусочек своей биографии. Она слушала, затаив дыхание.
— Видно, жизненные неудачи испортили мне характер. Что теперь поделаешь, — сказал он, кончив рассказывать.
Молодой парень Федя Костюк влюбился в Ольгу Черемных. Девушка не вышла ему навстречу. Она, скромная, строгая, была скорее сурова с ним, чем ласкова. Ей еще рано тогда было полюбить всерьез. Оля не выделяла его среди других, и это заставляло Костюка больше года бороться изо всех сил, ибо иного исхода для него не существовало. Ему надо было завоевать любовь. Свою волю, душевные способности, время, заработок — все посвятил Федя Костюк борьбе за девушку со строгими глубокими глазами. Он искал сближения через книги и кино, занялся музыкой, потому что Ольга была музыкальна. Он кидался «ласточкой» с пятиметрового обрыва в заводь, если Оля купалась. Подчас он делал и другие глупости. Одного Федор не позволял никогда — унижения. Когда обстоятельства складывались явно не в его пользу, он уходил прочь, чтобы неделю-две терзаться, видеть Ольгу лишь издали, чтобы потом она, повстречавшись, пусть без тревоги и нежности, но, во всяком случае, с удивлением, спросила: «Где же ты, Федор, пропадал столько времени?»
