Война ударила в жизнь Федора крутой волной, подхватила, понесла…
Лещинский уезжал несколькими днями раньше. Федор встретил его, франтоватого, в новенькой военной форме, с двумя кубарями в петлицах. Он шел к Черемных.
— Не ходите, прошу вас, — сказал Федор. — Я ее люблю.
— И я, — быстро ответил Лещинский, глядя в упор.
Ольга следующим вечером рассказывала, что он был задумчив, грустен и просил разрешения изредка писать ей.
Дни промелькнули, счастливые дни! Федор с Ольгой ранним утром садились в лодку и уезжали вверх по реке. Они любили реку с ее буксирами и плотами, с таежным лесом по берегам, с островками, поросшими ракитой и ольхой, обведенными будто рукой искусного художника нежно-желтой волнистой каймой… Они говорили обо всем, что было на душе — не могли наговориться.
Потом загрохотала война… Сколько писем было написано, прочитано, перечитано, сколько тревожных дней и месяцев пережито! И на фронте Федор продолжал борьбу за Ольгу. Он мучился сознанием, что не одних его писем ждет Ольга, что не один номер полевой почты ставит она на конвертах. И где же грань между дружбой и любовью? Федор стремился, чтобы письма были интересными, чтобы они были лучше писем Лещинского.
Федор был преданным в любви. Он не нарушил верности даже мимолетной симпатией, не искал расположения молоденьких славных сестриц в госпиталях, хотя, выздоравливая, в них пылко влюблялись все — от двадцатилетних юнцов-ефрейторов до солидных лысеющих полковников.
На Севере, под Мурманском, он пел:
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
Не напиши этих слов поэт, их бы написал он, Федор Костюк. Они были ему очень нужны, просто необходимы, как сердце в груди, как автомат на ремне.
Мне дойти до тебя не легко,
А до смерти четыре шага…
Случалось, что и меньше четырех шагов оставалось до смерти. Трижды Федор был ранен. Последнее ранение оказалось тяжелым. Два месяца Федор отвалялся в госпитале.
Врач, обрадованный выздоровлением «тяжелого», сказал:
— Живуч, Костюк. Молодцом! Нога, смотри, как новенькая, опять в пехоту просится.
— А как же. Иначе нельзя: меня дома ждут целым, с руками и с ногами.
Потом случилось неожиданное: в сорок четвертом Ольга ушла на фронт. Она работала в медсанбате, прошла с ним южными фронтовыми дорогами до Белграда. Письма стали ходить реже и, кажется, не только потому, что путь из солнечной Югославии до суровой, скалистой Северной Норвегии длинен… Ольга как-то упомянула, что видится с Лещинским, который служит где-то поблизости. Последнее письмо пришло накануне Победы. Оно было написано чужим крупным почерком и сообщало, что Ольга ранена в правую руку, писать не может, уезжает в тыл…
Федору удалось демобилизоваться вскоре после окончания военных действий на Востоке. Он явился не в село к отцу, а в город к Черемных. С вещмешком, в шапке-ушанке. Он испугался, увидев Ольгу без руки. Она смотрела на него вопросительно-грустно. Может быть, именно это мгновение замешательства стало роковым. Ольга сказала, что Лещинский в городе, в месячном отпуске, и зовет ее за границу, к месту его службы.
— Ах, вот как!
Федор сделал гневный, гордый, безрассудный жест самопожертвования: сел в кузов грузовой машины и уехал. Куда? В любой таежный леспромхоз, на самую порожистую речушку, к черту на рога, в пасть к дьяволу! Лесорубом, дровосеком, плотовщиком — какая разница? Лишь бы свист падающих сосен, рев быстрых потоков заглушили боль.
Нет, не доехал он до леспромхоза, одумался, перемахнул на обратную машину, вернулся в город.
Было уже поздно…
