Девушка стала бледной как полотно и с трудом сказала:
— Ты говоришь глупости! Какое отношение ты имеешь к этому цирку? Все это касается только отца.
— Но эти люди считают, будто это я, их пастор, заявил на них. Их пастор!.. Как я после этого буду смотреть в глаза моим прихожанам?
— Это неправда! Можно легко доказать, что ты к этому не имеешь никакого отношения!
— Неужели ты не понимаешь, Эва? Никакие доказательства тут не помогут. В глазах своих прихожан я уже их враг, сколько бы и как бы я им ни объяснял. Я потерял их доверие, и мне его больше уже не завоевать!.. Никогда!..
Проговорив эти слова, пастор как бы и сам только сейчас понял всю логичность своего умозаключения.
Девушка, возбужденная его словами, с трудом сдерживала себя.
— Не преувеличивай, Пишта! Ты всегда все склонен преувеличивать. Речь идет о простом недоразумении, и только… Скоро все слухи улягутся. Случались здесь вещи и похуже, в том числе и с пасторами. Никакой беды из этих разговоров не будет.
Иштван с удивлением смотрел на девушку, пытаясь понять ее.
— Эва, разве ты не понимаешь, что речь здесь идет не об обычном правовом деле и не о подозрении кого-то невиновного? Речь идет о человеческом доверии, а его, как Известно, вернуть трудно. Что я буду теперь делать с этими людьми?
— Боже мой, да то, что делал до сих пор! Будешь у них пастором. Будешь читать им проповеди, крестить их детей, отпевать умерших… Что там ты еще с ними делал? Ну не будь же ребенком!
«Действительно, а что я делал до сих пор? Делать это и дальше — только и всего! Читать проповеди, крестить детей, отпевать умерших… Неужели я больше ничего и не делал? А ведь я думал, что делал нечто большее. А что именно? Видимо, что-то такое… Но если бы я делал что-то большее, то односельчане не поверили бы сейчас каким-то сплетням обо мне… и не считали бы меня своим врагом…»
Мысль об этом как-то сразу погасила в нем и его возмущение, и отчаяние… Он уже не кричал, как прежде, а, обессиленный, сел на диван и закрыл лицо руками.
Эва присела рядом с ним и, обняв за шею, стала целовать его лицо, гладить волосы и приговаривать:
— Дорогой мой Пишта! Не будь таким чувствительным! Вот увидишь, ничего-плохого не будет! Помнишь, я ведь и тогда была права, когда дело касалось нашего брака, а? Я и сейчас не ошибаюсь. Успокойся! Может, отцу и не следовало бы делать этого, но ведь он хотел сделать как лучше. А может, и хорошо, что он так поступил. По крайней мере, теперь-то уж прекратятся все эти ужасные сплетни. Ты же останешься чистым, я уверена в этом…
Иштван неожиданно встал.
— Я пошел! — произнес он таким тоном, что девушка ужаснулась.
— Не ходи, Пишта! Ты не можешь идти в таком состоянии! — В отчаянии она повисла на шее Иштвана.
— Я пойду, Эва! Пусти меня!
— Не пущу! Ты никуда не пойдешь!
— Я не могу тут больше оставаться!
Пастор попытался освободиться из объятий невесты, но девушка не отпускала его. Она целовала его и с отчаянием в голосе говорила:
— Никуда я тебя не отпущу, Пишта! Никуда! Поедем немедленно к отцу на хутор. Я никуда тебя не отпущу, пока мы все не уладим! Я велю запрячь лошадей, или мы пойдем пешком? Послушай меня, Пишта!
Между ними началась настоящая борьба. Наконец Иштвану с трудом удалось вырваться из объятий девушки. Эва упала на диван и залилась слезами, а пастор выбежал из комнаты.
В большом зале сельской управы находилось несколько присяжных. Они покуривали свои трубки и вели неторопливую беседу. Работы у них всегда было немного. После обеда они все приходили в здание управы, садились вокруг большого стола и не спеша беседовали на мирские темы. Когда в зал вошел пастор, присяжные как раз говорили о том, как сильно испортились теперь люди, особенно бедняки крестьяне и поденщики. Работать-де они не желают, но жить хотят как господа. А уж если берутся за работу, то заламывают такую цену, что у хозяев волосы дыбом поднимаются. Что правда, то правда: раньше у них таких требований никогда не было! Испортился народ, да и только! Ах! Ах!
Присяжные с должным уважением поприветствовали пастора, и словами, и жестами давая понять, что они прекрасно знают, насколько он стоит выше их, и в то же время стремясь подчеркнуть, что это они подняли Иштвана так высоко.
