Она видела, что Эндер сомневается в ее словах, считает, что она преувеличивает.
– Я не оговорилась, целый год. В тот день, когда он переступил порог станции зенадоров как ученик Лайбо, она перестала с ним разговаривать. А когда он сел за стол, она отодвинула от него тарелку, вытерла приборы, как будто его не было за столом. Он просидел весь ужин, молча глядя на нее. До тех пор, пока отец не разозлился и не закричал на него, выгнав из комнаты.
– И что он сделал, ушел?
– Нет, вы не знаете Майро! – горько рассмеялась она. – Он не протестовал, не стал ничего добиваться. Он не отвечал на грубую брань отца. За всю жизнь я ни разу не слышала от него ни одного злого слова. А мама – всякий раз, когда он вечером возвращался со станции зенадоров и садился за стол, убирала тарелку и прибор, и так он молча сидел, пока отец не выгонял его. Через неделю отец начал кричать на него еще до того, как мать убирала тарелку. Отцу нравилось это, ублюдок, он наслаждался. Он так сильно ненавидел Майро, что наконец даже мать тоже приняла его сторону против Майро.
– Кто-нибудь вмешался?
– Нет, никто не вмешался. – Эла глядела на воду, думая, что это звучит ужасно нелепо для постороннего. Но разве он был посторонним? Ведь даже Квора заговорила с ним, Олхейдо вернулся к жизни из своих грез, даже Грего, пусть на короткое время, но удалось стать нормальным ребенком. Он не был посторонним.
– Чем же все кончилось? – спросил Эндер.
– Все кончилось, когда свиноподобные убили Лайбо. Она так сильно его ненавидела. Когда он умер, она отпраздновала это, даровав прощение ее сыну. В эту ночь Майро пришел очень поздно, обед давно кончился, была поздняя ночь. Страшная ночь, свиноподобные казались такими зловещими, ведь все очень любили Лайбо – кроме матери, конечно. Мама ждала Майро. Он вошел, прошел на кухню и сел за стол. Она не сказала ни слова. Он ел. Ни слова не было произнесено. Когда будто и не было этого позорного года. Я проснулась среди ночи, услышав плач и рыдания Майро в ванной. Я не пошла туда, так как думала, что он не захочет, чтобы кто-нибудь видел его слезы.
Теперь я знаю, что надо было пойти, но я испугалась тогда. В нашей семье творились такие ужасные вещи.
Говорящий кивнул.
– Нужно было подойти к нему, – снова повторила Эла.
– Да, – сказал Эндер, – надо было.
Произошла странная вещь. Эндер согласился, что она совершила ошибку той ночью, она знала, что он говорит правду, что его осуждение справедливо. Тем не менее, она почувствовала облегчение, будто простого признания ее ошибки было достаточно, чтобы избавить боли и страдания.
Впервые она ощутила влияние великой силы слов. Это было сродни исповеди и отпущения грехов священниками. Но это было чем-то более глубоким.
Рассказывая о том, какой она была, то вдруг поняла, что уже не является такой. Она совершила ошибку и ошибка изменила ее, и теперь она не совершит подобных ошибок, так как стала совсем иной, более сострадательной и менее пугливой.
А если она не та перепуганная девочка, которая видела страдания брата и не осмелилась разделить их, то тогда кто она? Но вода уносила свои воды за ограду, в даль, не давая ответа. Может быть ей незачем знать, кем она стала. Может быть достаточно просто знать, что она стала другой, не такой какой была раньше.
Говорящий все еще лежал на степной траве, разглядывая облака, начинающие темнеть на западе.
– Я скажу вам все, о чем знаю, – сказала Эла, – я расскажу вам, что в тех файлах – информация о десколаде. Это все, о чем я знаю.
– Нет, не все.
– Все, я клянусь.
– Ты хочешь сказать, что ты послушалась ее? Что когда она запретила тебе вести теоретические изыскания, ты согласилась, передумала и сделала, что она просила?
Эла захихикала.
– Она так думает.
– А на самом деле, все наоборот.
– Я – настоящий ученый, а она – нет.
– Но, однажды, она тоже была им, – сказал Эндер, – она сдала квалификационные экзамены в тринадцать лет.
– Я знаю, – произнесла Эла.
– Она вместе с Пайпо что-то открыли перед его смертью.
– Я знаю об этом тоже. Поэтому она ненавидела Лайбо.
– Скажи мне, Эла, что удалось тебе выяснить в твоих исследованиях?
