Шаутер запела снова, теперь звук ее голоса стал громче и длительней.
Дупло на материнском дереве начало медленно затягиваться.
– Все эти самки, маленькие матери, они ощущают что-нибудь? – спросила Эла.
Она произнесла слово, значения которого Хьюман не знал.
– Они проснулись, бодрствуют? – объяснил Эндер.
– Конечно!
– Что он имеет в виду, – поинтересовалась Аунда, – могут ли маленькие матери думать? Знают ли они язык?
– Они? – переспросил Хьюман. – Нет, они не разумнее кабр. Пожалуй, немного сообразительней, чем месизы. Они делают лишь три вещи: едят, ползают и прилипают, когда их несут. Те, что снаружи дерева, – они уже начали учиться. Я помню, как сам ползал по материнскому дереву. Значит, тогда у меня уже была память. Но я один из немногих, которые помнят это.
Неожиданно на глаза Аунды навернулись слезы.
– Все эти матери, они рождаются, оплодотворяются, дают жизнь потомству и умирают. И все в раннем детстве. Они даже не осознают, что они живые.
– Половой диморфизм бывает чрезвычайно нелеп, – сказала Эла. – Самки достигают половой зрелости в очень раннем детстве, а самцы очень поздно.
Смешная ирония жизни, что самки, доминирующие над всеми, бесплодны. Они управляют целым родом, но не могут передать собственные гены…
– Эла, – обратилась к ней Аунда. – Что, если мы создадим возможность для маленьких матерей вынашивать детей, не скармливая им свою плоть.
Кесарево сечение. С заменой материнского корпуса обогащенной питательными веществами средой. Могут же самки дожить до взрослости?
Эла не дали шанса ответить. Эндер взял обеих за руки и притянул к себе.
– Какое вам дело! – зашептал он. – Что, если они отыщут способ для человеческих девочек зачать и вынашивать ребенка, который будет развиваться в хрупком и неразвитом детском чреве?
– О чем вы говорите! – воскликнула Аунда.
– Это болезненно и опасно! – присоединилась Эла.
– Мы пришли сюда не подрывать древние устои их жизни, – сказал Эндер.
– Мы пришли сюда утвердить мир между нами. Пройдет сотня, пять сотен лет, когда они достаточно переймут у нас знаний, чтобы быть готовыми изменить себя, только тогда они сами должны решить, менять или не менять способ зачатия и вынашивания детей. Мы даже не догадываемся, что может произойти с ними, когда вдруг одинаковое количество самок и самцов достигнут своей зрелости. Зачем все это? Они не смогут больше иметь детей, так? Они не смогут состязаться с самцами в перевоплощении в отцов, так? Тогда зачем они?
– Но они умирают, даже не осознав, что жили…
– Они такие, какие они есть, – сказал Эндер. – Им решать, менять свой жизненный цикл или нет, но не вам. Мы не должны судить по всему со своей колокольни, стараясь сделать всех счастливыми на свой манер.
– Вы правы, – сказала Эла, – конечно, вы правы, извините меня.
Для Элы свиноподобные не были людьми, они были необычной чуждой фауной. И Эла стремилась обнаружить отличия от человеческой модели жизни.
Но Эндер видел, что Аунда по-настоящему огорчена. Она делала акцент на ременов: она думала о свиноподобных как мы, а не они. Она принимала их странное поведение, как должное. Даже убийство отца она рассматривала, как допустимую норму чужеродности. Это означало, что она была более терпимой и благосклонной к свиноподобным, чем могла быть Эла. Однако это делало ее более уязвимой к жестокому, животному поведению ее друзей.
Эндер заметил, что проработав долгое время со свиноподобными, Аунда переняла одну из их привычек: в момент сильного волнения ее тело деревенело. Поэтому он вернул ей человеческий облик, взяв ее за плечи отцовским жестом и сжав ее.
Аунда слегка вздрогнула от его прикосновения, затем нервно улыбнулась.
– Вы знаете, о чем я сейчас думаю? – сказала она. – Маленькие матери рожают детей и умирают некрещенными.
– Если епископ Перегрино договорится с ними, – сказал Эндер, возможно они разрешат нам окропить святой водой нутро дерева и произнести молитву.
– Не дразните меня, – сказала Аунда.
– И не думал. На сегодня мы попросим их изменить свое поведение, чтобы мы смогли ужиться с ними, и это все. Мы тоже должны будем измениться, чтобы они смогли жить рядом с нами. Надо будет согласиться с этим, либо изгородь вновь разделит нас, потому что тогда мы будем угрозой их существованию.
