Чувствовал себя с немцем смущенно – словно крестьянского парнишку позвали играть в шашки с барином. Ругал себя за это рабское чувство, возвращаясь домой.
Когда иностранцы по радио говорят: «Россия», у меня – гордость и радость, что говорят именно так, а не «Советская Россия» или «Советский Союз».
23‐е, понедельник. Собрались с отцом в Поповку.
Выехали пижонами, в плащах по 400 рублей каждый. В уголке вагона, где мы сидели, примостился еще один пассажир. Я сразу подумал о нем с неудовольствием; при этом всплыла мысль о наших с отцом дорогих плащах. И когда это люди, подумалось мне затем, перестанут бояться друг друга, смотреть один на другого подозрительно. Уверен: только уж совершенно простодушный человек мог бы не подумать плохо о человеке, затаившемся в углу и эдак фокусно поглядывающем на наши необычно шикарные для окружающих макинтоши. Может, бандит? Да, и такие мысли о нем были. Я тут же заклеймил себя за эти мысли, но потом с грустью продолжал думать, что большинство на моем месте не избежало бы их, этих мыслей – мыслей человека в новой, дорогой одежде среди периферийных рабочих.
С жадностью вглядываюсь в ландшафт за окном и чувствую наслаждение видеть то, что сделано людьми. Ведь когда возвращался из эвакуации в Ленинград, когда ездил в Гатчину за ягодами, все под Ленинградом было разрушено.
Вот и Поповка. Жуть! Какую я помню Поповку до войны и какая она сейчас! Домики с конуру, с одним оконцем. Есть и получше, но они только строятся. А сколько домиков-лачужек! И пустота кругом. А я такую помню Поповку, что рай кругом, город по сравнению с этой. И дома почти везде были двухэтажные. Здесь же, кажется, всего один такой. Везде пусто, голо и «младые рощи разрослись»22.
Не зная, где живут Тюевы, все же их нашли. Тут целый детсад. И Танька, и Славка. И дед 82 лет. Прадедушка Таньки и Славки. А голос у деда молодой и читает без очков («Евгению Гранде»!). Но ходить не может. Он рассказал, как в их деревню пришли наши: «Старуха плачет: вот и русские убьют! Я (дед то есть): нарочно-то не убьют, если только нечаянно. Вижу – идут. Дверь открыл и кричу: “Товарищи!..” Боюсь, чтобы за немца не приняли и не убили. Вышел. Солдаты навстречу бросились. Старуха заплакала: сейчас убьют. Они подбежали, обняли, на руках в избу внесли. В деревне-то, кроме нас, двух стариков, никого не было – всех в Германию угнали».
Ходили с Сергеем Тюевым, двоюродным братом, по Поповке.
…Вот ребятишки, пятеро, играют в городки. Одеты не совсем по-деревенски, но босы, кроме одного, он в русских сапогах.
Посреди улицы – искореженный осколками железный тарантас, еще что-то. Даже каска в канаве. Черная кость. Может, и не лошади.
В лесу, говорит Сергей, много черепков. Школьников посылают собирать кости, их потом закапывают.
Железных таких тарантасов везде много. Железо сейчас почти не собирают, продолжает Сергей, только броню: за сталь больше платят. Эту броню подтаскивают к железной дороге и увозят на завод.
Действительно, сейчас там башни танков и еще что-то массивное…
До места, где раньше был дом Сергея, не дошли. Все заросло. Нынешняя Поповка здесь кончается.
Зашли в болотистые кустики, нашли саперную лопату. Везде железные обломки и ямы, сплошные ямы (воронки), заросшие травой и наполненные водой. Здесь была вторая линия немецкой обороны, рассказывает Сергей, так что даже труб от домов не осталось.
Нашел часть немецкой каски, повертел ее в руках и с жалостью и содроганием от представившейся в воображении картины, что тут было лет 7–8 назад, сказал: «Вот когда-то человек ее носил, и это у него на голове так разорвало каску». – «И не только каску, – спокойно ответил Сергей, – и самого на кусочки». Нет, он не испытывал той жути, что я (что ж, Сергей ведь с отрядом партизан прошел до г. Себежа Псковской области, был ранен).
Возвращаемся к станции. Тишина. Возле насыпи сидят два парня. Третий, в безрукавке и шляпе, возится в луже под насыпью, не может выудить из лужи велосипед. На насыпи стоит чуть ли не старик (издали не видно) с палкой. Парень в шляпе и старик злобно переругиваются.
