— Капуста, картошка у вас были?—снова спрашивали мы.
Больная отрицательно качает головой.
— Ничего у нас не было... Хлеб да водица одна...
— Муж твой хозяйствует?
Она снова отрицательно покачала головой.
— Отчего же так?—спрашивали мы.
— Нечем взяться.
— Где же он?
— В работники пошел.
— Стало-быть, и не сеялся нынешній год?
— Нет, — односложно и уныло отвечает больная.
Переходим к другой больной. Тот же ужасный рот, те же распухшія десны, то же зловоніе, те же кровоподтеки по телу.
— Посеялись? — спрашиваем мы, желая сразу определить экономическое положеніе больной и степень ея нужды.
— Третій год пошел, как не сеемся.
— Отчего же так?
— Силушки нет.
— Скот-то есть какой-нибудь?
— Была одна коровушка, — в прошлом году проели... Свиньи были,—ноне проели...
— Где же твой муж?
— К барину пошел овец пасти.
В этом приблизительно роде были ответы и других больных. Таким образом, для нас было вполне ясно, что и здесь цынга больше всего захватила самый слабый в экономическом отношеніи слой населенія — безлошадный, отбившійся от земли крестьянскій пролетаріат.
Слой этот совсем не так мал, как многіе привыкли думать, притом же он во многих местах Самарской губерніи (да и одной ли Самарской?) постепенно растет, увеличиваясь из года в год; но особенно значительное и быстрое увеличеніе его замечается в годы полных неурожаев и голодовок. Памятный Россіи 1892-й год сослужил в этом отношеніи особенно печальную службу, обездолив целую массу крестьянства и обратив в бездомовых пролетаріев - батраков огромное количество крестьян средняго достатка.
Без сомненія, те же самыя последствія повлечет за собою и только-что пережитая голодовка 1898 — 99 года. Уже и теперь >4) вполне точно установлено, что в некоторых волостях Самарской губерніи встречаются села, в которых число безлошадных дворов доходит до 43 — 44 процентов, а число
дворов, не имеющих никакого скота — ни овцы, ни свиньи,—доходит до 28—39 процентов.
Мой спутник обращается к фельдшерице с разспросами относительно состава пищи, которую дают больным, и о том, есть ли у них аппетит к еде.
— Сначала довольно долгое время цынготные больные не могут ничего есть,—отвечает фельдшерица. — Затем постепенно, понемногу начинают привыкать к пище, но при этом очень часто заболевают сильными разстройствами желудка.
— Хочешь поесть чего - будь? — обращается доктор к больной женщине, неподвижно лежащей на нарах.
— Не манит,—чуть слышно проговорила больная, устремив на доктора неподвижный взгляд черных, лихорадочно горевших глаз.
Фельдшерица объяснила, что эта больная недавно только поступила в больницу, что она очень ослабла и поэтому пока не может ничего есть.
Доктор советует давать больной бульон и кипяченое молоко.
— Нужно есть хоть понемногу, — говорить он, обращаясь к больной: — иначе нельзя поправиться...
— Не манит,—снова повторяет больная,—Сердце не на месте.
— Отчего сердце не на месте?—спрашиваю я.
Больная отвечает не сразу.
— Детишки дома... одни остались... некому присмотреть... голодом, бедненькія, насидятся...
Больная говорит чуть слышно, не двигаясь, не шевелясь; только глубоко ввалившіеся темные глаза пытливо и упорно смотрят нам прямо в лицо, точно умоляя о помощи.
В этих лихорадочно горевших глазах светилась такая безысходная скорбь, такое глубокое горе, что, встретившись с ними своими глазами, я вдруг почувствовал, что и у меня тоже „сердце не на месте". Одинокія, голодныя „детишки", брошенныя на произвол судьбы в холодной, нетопленной избе, безпріютныя, безпомощныя, как живыя встали предо мной.
Взволнованный и потрясенный всем виденным, с расходившимися нервами, я вышел на крыльцо. Никогда еще свежій волжскій воздух не казался мне таким чистым, таким живительным. С наслажденіем вдыхая его, я невольно остановился пред широким горизонтом, который разстилался предо мной. Волга, разлившись на огромное пространство, затопив все острова, отмели и пески, которые так непріятно мозолят глаза в теченіе лета,—стремительно мчала вниз глубокія, мутныя воды. На противоположной стороне высокой, живописной грядой тянулись Жигули, покрытыя густым лесом, только-что развертывавшим свои почки. Выступавшія местами длинныя полосы полей и лугов сливались с синей далью.
