Киев да не будет пленённым!.. Да не будет! Мы ещё станем с тобой на прю, велемудрый и книжно речистый митрополит Иоанн!..
Воевода Ян собирался в далёкое путешествие поспешно. Из-за этой поспешности и лихорадочных размышлений не сразу вспомнил, что, вернувшись от хана Осеня, не поприветствовал, как должно, свою жену. Позвал служанку.
Килина в то же мгновенье выросла на пороге. Будто только и ждала зова боярина. Её глазки играли лукавством. Лицо пылало так, что резкие рябинки на коже казались белыми пятнышками.
Она приоделась. С чего бы это? Красные узоры на широких белых рукавах вышитой сорочки также, казалось, пылали. Ян заморгал глазами: сверху сорочки Килина натянула багряное, из греческой вольницы[81] безрукавое платье. То, которое он когда-то подарил своей жене.
— Где... боярыня?
Килина, извиваясь гибким станом, повела чёрной бровью.
— Богу, видать, молится. Где же ещё!
— А ты... почто эдак вырядилась?
— Боярин мой приехал — праздник для меня! — Килина облизала ставшие вдруг сухими от внутреннего жара губы.
— А платье... где взяла? — уже не так сурово, скорее с любопытством допытывался Ян.
— Боярыня пожаловала. За верную службу... Хи-хи-хи...
— Что... за служба такая? — насторожился воевода.
— Килька умеет служить, потому умеет и молчать, осподарю мой! — Она сложила руки на тугой груди.
Яна будто слепень укусил. Одним прыжком подскочил к служанке, изо всех сил стиснул её плечи.
— Г-говори! Почто крутишь хвостом? Ай забыла, на чьём хлебе живёшь?
— Разве я... что? Я ведь ничего не сделала! Да почём я знаю?
Выслушав её сбивчивую речь, Ян оттолкнул от себя Килину. Половецкое отродье поганское! Что плещет о его боярыне? С волхвами, мол, она!.. Нестором... Какой ещё такой Нестор?..
Килина от обиды всхлипывала, губы её дрожали.
Ян метнулся прочь из хоромины, распахнул дверь божницы. Гаина сидела за столом, расстелив под правой рукой свиток пергамена. Пальцем левой руки водила по строкам письма. В подсвечнике догорала свеча. В божнице было темновато.
Спокойно-печальным взглядом встретила она распалившегося воеводу. Для неё он так и остался воеводой. Мужем не стал.
Выражение смирения и кротости её исхудавшего утомлённого лица гасило ярость, успокаивало душу Яна. Сердце, как и когда-то, вдруг замерло, встретив вопросительно-удивлённый взгляд больших серых глаз Гаины.
«Ездишь-колесишь по далёким землям, а для кого славу-то добываешь? Где чада твои, где отпрыски рода твоего? Брат Путята, тот, вишь, всю славу рода и заберёт. Для сына своего Дмитра».
Но воевода Ян ни в чём не мог, однако, упрекнуть свою боярыню. За ним вина была. Надеялся на чудо.
Видел теперь — ошибся. Себя обманывал напрасными надеждами и ей душу покалечил.
С острым чувством собственной вины перед женой тихо сказал:
— Еду я, Гайка.
Она встала из-за стола.
— Снова... Далеко?
— В польскую землю.
— К Изяславу?
Ян вздрогнул. Молча отступил от мерцающего огарка свечи.
— Не бойсь, никому не скажу, — успокоила его.
— Игуменья Анна бывает у нас?
— Уже давно не бывала.
— Угу...
Что бы ей сказать? Что-то доброе, благожелательное! Да!.. На что это Килька-то намекала? В нём опять зашевелилась злость.
— Зачем Килину так жалуешь?
— Для неё ведь это единственная утеха — красивое одеянье. А мне — и так хорошо.
— А волхованье твоё? — опять вскипел.
Гаина удивлённо вытянула шею. Внимательно смотрела на порозовевшее, пошедшее пятнами лицо Яна. От злобы и без того косые глазки его, казалось, разбежались в разные стороны.
— Я не волхвую.
— Кабы уж волхвовала, так чтобы дитя мне принесла... Кому сей терем оставлю? И сии книги? И конюшни... и всё!
Лицо Гаины побелело. Глаза стали тёмными.
— Если так, уйду отсюда, Ян.
— Иди! — пристукнул ногой воевода. И вдруг осёкся: — Гайка... Гаина! Ничего не хочу от тебя. Сына подари!
— Но...
— Знаю! Моя вина... — И вдруг его маленькое жилистое тело вздрогнуло в немых рыданиях. Гаина растерялась. — Всё прошу... никто не будет знать...
Гайка поникла, съёжилась. Впервые за столько лет совместной жизни в её душе отозвалась человеческая жалость к Яну. Видать, и в самом деле большая печаль лежит на душе воеводы...
