БАРТ: Ты помнишь, как на прилавках впервые появились эти войлочные фломастеры? Мне так не терпелось купить себе такой и опробовать. Их тоже выпускали японцы, и если они станут ими писать…
ХЕРСТОН:[226] Я тогда уже умерла. Но, впрочем, кому это интересно?
БАРТ: Разве не понимаешь? Я говорю об акте написания. Сам жест настолько важен для смысла, тебе не кажется? Ведь даже то, где я сижу во время письма, влияет на значение.
ХЕРСТОН: Чем ты обкурился?
БАРТ: Я даже наблюдал «биковский[227] стиль» письма, как я его называю. Ты видела этих людей – строчат слово за словом, без остановки.
ХЕРСТОН (кивая): Случалось видеть, конечно.
БАРТ: В конце концов фломастер я выбросил, потому что кончик очень быстро истрепался. Теперь вернулся – и, думаю, навсегда – к самым тонким авторучкам. Гладкое письмо, какое я люблю, без них немыслимо. А ты чем пользуешься?
ХЕРСТОН: Заточенная кость и кровь.
Неожиданно из Малыша Ральфа я превратился в Тайного агента обороны 1369. Вместо детской кровати в своей безвкусной комнатушке я теперь спал на койке в стерильной камере восемь на восемь футов с унитазом, рассчитанным на мою попку, и охранником за решетчатой дверью. Мальчик подрастал. Романов Ральфу больше не выдавали – только сухие технические журналы и пособия по обороне. Больше никаких прогулок по парку, лишь конвоируемые шествия по спортплощадке: за ручку с охранником до дальнего баскетбольного кольца и обратно. Во дворе по неизвестным мне причинам были и взрослые, одетые так же, как я. Не знаю – тоже ТАО или насильники и убийцы. С мощной мускулатурой и татуировками. Охранник не давал им со мной разговаривать, но некоторые кричали: «Эй, смотрите, молодое мясо!», «На чем попался?» и «За что сидишь? Отнял конфету у другого ребенка?» Наконец, на третий день, я остановился и палочкой начертил на бейсбольном поле, на холме подающего:
Я спокойно могу пролезть между прутьями камеры в предрассветные часы.
Подпись: Картонная фигурка Майк.
Это я спросил у дядюшки Неда, когда он наконец пришел меня проведать.
– Просто мы хотим тебя уберечь, мальчик, – сказал дядюшка Нед. – Ты должен знать: в мире есть силы, которые на что только не пойдут, чтобы тебя сграбастать. Поверь мне, это для твоего же блага.
– Не просто тюрьма, Ральф. Это высокотехнологичное, суперсовременное сооружение строжайшего режима, где самым страшным и безжалостным отбросам общества суждено провести остаток своих, будем надеяться, коротких жизней. Да что там – даже у меня мурашки по коже от этого места.
– Не получится. Ты должен быть всегда готов к любой миссии, которая придет мне в голову. Так что читай учебники.
– Боюсь, что Нанну перевели на другое место.
Дядюшка Нед взглянул на меня, как на сумасшедшего, словно понятия не имел, о чем я говорю.
– В общем, прочитаешь эти журналы – принесу еще. – Он встал и посмотрел на меня. – Да ты тут, я вижу, как сорняк растешь. – И, повернувшись к двери: – Охрана, выпустите меня из этой выгребной ямы, задохнуться можно.
При ограниченном прошлом в настоящем немного смысла. По крайней мере, так внушали мне книги. Я думаю, что хотя бы качественно моего опыта хватило бы на любую, сколь угодно долгую, жизнь. Мне недоставало количества, но, пожалуй (и даже наверняка), избыток – это плохо. Кроме дядюшки Неда ничто не связывало меня с внешним миром. Охранник, державший меня за руку при ежедневном пересечении двора, никогда ничего не говорил. Он ни разу не обернулся проверить, как я там в камере, просто сидел и читал толстые книги о шпионах и морских тварях. Я письменно представился и протянул ему записку. Он посмотрел на листок, с тем же лицом сложил его и убрал в нагрудный карман. Я видел, как охранник выслушивает приказы: он отвечал неизменным кивком. Он не издавал ни звука, а чтобы усмирить моих сокамерников, бросал им суровые взгляды и показывал дубинку. Я чувствовал, что страж мне близок. И в итоге написал ему такое послание:
Не могли бы вы мне помочь, пожалуйста?
Я соскучился по маме.
