Полковник Билл расхаживал по лохматому ковру в своем пентагонском кабинете, бормоча, ругаясь и потрясая короткой клюшкой для гольфа. В зубах он сжимал трубку, и слова плыли вокруг нее. Он подошел к столу, ударил по кнопке связи и заорал:
– Гелминт! Живо ко мне!
Помощник полковника, лейтенант Гелминт, вошел в кабинет и съежился у двери – тем самым он спас лоб от клюшки.
– Гелминт!
– Сэр?
– Что еще слышно из этой долбаной пародии на тюрьму «строжайшего режима»?
– Ничего, полковник. Охранник исчез. В его доме пусто.
– Охранник, э? Что нам известно об этом человеке? Он мне попадался на глаза, но будь я коровьим выменем, если его вспомню. Дурной знак. Я не про себя, я про него. Только вражеский агент умеет так слиться с фоном.
– Его зовут Маурисио Лапуэнте. Женат на некой Розенде Пас. Родился в Эль-Пасо, но, насколько нам известно, все родственники умерли.
Полковник Билл ткнул в Гелминт пальцем:
– Вот видишь – надо было кидаться, как на красную тряпку. Сраный мексиканец без родственников? Здесь кто-нибудь думать будет, кроме меня? А что с женой?
– Про нее ничего нет. Возможно, она из Мексики.
– Мне это не нравится, Гелминт. Знаешь, чего я хочу?
– Чего, сэр?
– Я хочу начистить кому-нибудь рыло! Короче, шугани этих лоботрясов из их лоботрясины, пусть перекроют дороги, вышлют вертолеты и мобилизуют собак. Но мне нужен мой мальчик! Вы вникаете, мистер?
– Так точно, сэр.
– Ты знаешь, что может произойти, если этот малолетний шпион попадет в руки кому не надо и станет их малолетним шпионом? Да это будет конец света в нашем понимании. Теперь, когда каждый, кто угодно, может свободно шататься по всей стране – только держись. А он же, блядь, машина, Гелминт, генетический перекос. Младенец, который умеет читать. Он читает! Хотя бы поэтому его надо убить, младенец он или нет. Знаешь что, издай приказ нашим агентам на местах. Ребенка надо вернуть. Но если нам он не достанется – пусть не достанется никому. Вникаешь?
– Так точно, сэр.
Полковник Билл бросил клюшку в сумку для гольфа, лежащую в углу кабинета, и пробормотал:
– Мелкое чудовище вырвалось на свободу. Хреновые дела. Ты понимаешь всю тяжесть ситуации, Гелминт?
– Полагаю, что да, сэр.
– И позвони в Кэмп-Дэвид,[230] пусть приготовят мой самолет.
– Предупредить Марч, что вы прилетаете, сэр?
– На кой ляд? Я не лечу в Калифорнию. Я лечу в Майами на президентскую оргию. Тебя что, не пригласили? Ну конечно нет. Ты в этой жизни просто несчастный заклеванный слизняк.
– Так точно, сэр.
– А теперь марш отсюда!
1
«Я не есмъ там, где я игрушка моей мысли; о том, что я есмъ, я мыслю там, где я и не думаю мыслить».[232]
У меня не было проблем с Другим, с собой в роли Другого, с собой или с любой жирной линией, разделяющей меня и мир, означающее и означаемое, и, конечно, ни на миг меня не тревожила мысль, что, думая о своем сознательном «я», я занимаю или стираю линию любого раздела между любыми из этих понятий или моим восприятием или представлением их. И тэ дэ и тэ пэ.
Если язык был моей тюрьмой, то письмо – стеной, через которую я перебирался при побеге. Но перебраться через стену в обоих направлениях значит, в конце концов, остаться на месте, так что язык был тюрьмой и спасением, a следовательно, никакой не тюрьмой, подобно тому как свобода, не допуская никаких ограничений, все-таки не является ограничением. Действительно, мои прекрасные и удивительные запанибратские отношения с языком привели к моему заточению, но они же освободили меня, хотя я все еще был заперт в машине своих новых взрослых. Я оставался в плену у собственных размеров и неспособности постоять за себя. Меня называли гением, но ошибочно. Гениальность в моем понимании – это умение водить машину.
