— Ну вот, слово сказано. Вы признаётесь?
— Признаюсь? Это не признание, вы ведь и так знали, что я ее убил.
— Представьте себе, у меня до последней минуты оставалось сомнение. Трудно поверить в то, что Нобелевский лауреат — убийца.
— Как? Вы не знали, что убийцы как раз имеют больше всех шансов отхватить Нобелевскую премию? Возьмите Киссинджера, Горбачева…
— Да, но вы-то Нобелевский лауреат по литературе.
— Вот именно! Нобелевские лауреаты мира часто бывают убийцами, а Нобелевские лауреаты по литературе — убийцы всегда.
— С вами невозможно говорить серьезно.
— Я серьезен, как никогда в жизни.
— Метерлинк, Тагор, Пиранделло, Мориак, Хемингуэй, Пастернак, Кавабата — все они убийцы?
— Вы этого не знали?
— Нет.
— Я мог бы просветить вас на этот счет.
— А можно поинтересоваться вашими источниками информации?
— Претекстат Тах не нуждается в источниках информации. Источники я оставляю другим.
— Понятно.
— Ничего вам не понятно. Вы сунули нос в мое прошлое, покопались в моих архивах и удивились, наткнувшись на убийство. А ведь удивительно было бы обратное. Если бы вы дали себе труд столь же дотошно исследовать архивы всех этих Нобелевских лауреатов, то, вне всякого сомнения, обнаружили бы там горы трупов. Иначе не видать бы им Нобелевской премии как своих ушей.
— Вы обвиняли вчерашнего журналиста в том, что он путает причину и следствие, а сами? Вы даже не путаете их, вы лепите их из ничего.
— Я великодушно предупреждаю вас если вы собрались помериться со мной силами на поле логики, ваши шансы равны нулю.
— При вашем понимании логики — не сомневаюсь. Но я пришла сюда не дискутировать.
— Зачем же вы пришли?
— Удостовериться, что вы — убийца. Спасибо, что развеяли мои последние сомнения: я ловко вас надула, мой блеф сработал.
Толстяк залился гадким смехом.
— Ваш блеф! Великолепно! Вы думаете, будто способны надуть меня?
— Я имею все основания так думать, потому что сделала это.
— Эх вы, самонадеянная пустышка! Да будет вам известно, блеф — это выкачивание информации. А вы ничего из меня не выкачали, потому что я сам выложил вам всю правду с первого хода. С какой стати я стал бы скрывать, что я — убийца? Правосудия мне бояться нечего, меньше чем через два месяца я умру.
— А как же ваша посмертная слава?
— Она от этого только ярче воссияет. Я уже вижу витрины книжных магазинов: «Претекстат Тах, Нобелевская премия убийце». Мои книги будут раскупать, как горячие пирожки. То-то порадуются издатели. Поверьте, это убийство — большой подарок для всех.
— Даже для Леопольдины?
— Особенно для Леопольдины.
— Вернемся в двадцать второй год.
— Почему не в двадцать пятый?
— Вы слишком торопитесь. Я не могу пропустить эти три года, они — главное в этой истории.
— Истинная правда. И поэтому рассказать о них невозможно.
— Вы, однако, рассказали.
— Нет, я написал.
— Давайте обойдемся без словесных игр.
— Вы это говорите писателю?
— Я сейчас беседую не с писателем, а с убийцей.
— Это одно и то же лицо.
— Вы уверены?
— Писатель, убийца — две стороны одной медали, два спряжения одного глагола.
— Какого глагола?
— Самого редкого глагола и самого трудного: глагола «любить». Не забавно ли, что авторы школьных учебников грамматики избрали для парадигмы глагол с самым непостижимым смыслом. Будь я учителем, давно заменил бы этот эзотерический глагол каким-нибудь попроще.
— Убить?
— Убить тоже не так просто. Нет, каким-нибудь тривиальным и доступным глаголом — голосовать, рожать, интервьюировать, работать…
— Какое счастье, что вы не учитель. А вы знаете, что необычайно трудно добиться от вас ответа на вопрос? У вас просто талант уклоняться, менять тему, вилять. Приходится постоянно призывать вас к порядку.
— Я польщен.
— Но на этот раз вы не отвертитесь: двадцать второй — двадцать пятый годы, прошу, вам слово.
Тягостное молчание.
— Хотите карамельку?
— Господин Тах, почему вы мне не доверяете?
— Я вам? Да ничего подобного. Положа руку на сердце — не представляю, что я мог бы сказать вам. Мы были совершенно счастливы и любили друг друга божественной любовью. Ну что еще я могу вам рассказать, кроме подобных глупостей?
