— Из заведения мы вышли, — рассказывал дальше Захар Борисов, — около трех часов ночи. Мороз дюже лютый стоял. Ночь была темная. Ивана совсем развезло. Он еле ноги передвигал, так что мы его поддерживали. Пройдя разными переулками, вышли мы на Семеновский плац. Глухо там, даже страшно. Ни одного прохожего. Только ветер гудит. Жутко мне стало. Я и говорю Егорову: «Неужели нам по плацу идти?» «Иди, — говорит Ефрем, — куда ведут». Пришли на плац. Как только дошли мы до средины его, смотрю: Ефрем вдруг вытаскивает из кармана бечевку. Выхватил ее, быстро сделал петлю, да как накинет ее на шею Ивану! Покачнулся Иван, руками-то, руками-то все за веревку хватается, а сам хрипит, страшно хрипит. Обалдел со страху я. Вижу: душит смертельно Ефрем Ивана. «Руки его держи, черт! — закричал на меня Ефрем. — Не пускай, чтобы он петлю оттягивал, дьявол!»
Бросился я тут бежать. Такой страх напал на меня, что чувствую, вот-вот сердце из груди выпрыгнет. Господи, думаю, что он с ним делает? Убивает! Бегу, да вдруг оглянулся. Смотрю, а Ефрем-то Ивана оставил, за мной гонится. Шибко он меня догонял. Догнал, ударил меня, повалил, выхватил из кармана своего нож, приставил его к горлу, а сам аж трясется весь от злости. «Ты что же, — говорит, — бежать от меня задумал?! Стой, шалишь! Вот те сказ! Ты мне помоги его докончить, или я убью тебя, как барана зарежу!» Что ж мне делать-то было? Всякому своя жизнь дорога.
Согласился я. Побежали мы к Ивану, а он, глядим, встал, шагов двадцать, должно, уже сделал. Накинулся тут Ефрем на Ивана как зверь, подмял егопод себя и опять душить петлей стал. А я ручки Ивана держал, чтоб он их к шейке своей не тянул. Извиваться как уж начал Иван, ногами-то все снег роет, руки-то изгибает, хрипит, посинел весь, глаза вылезать стали… Скоро затих, бедняга. Вытянулся. Готов, значит.
Когда Захар Борисов это рассказывал, мы, привыкшие уже к разным «исповедям», не могли подавить в себе чувства леденящего ужаса.
Далее, по словам Захара Борисова, дело происходило так. Они оба сняли с убитого поддевку, вытащили паспорт и кошелек, причем все эти вещи взял Егоров, надев на голову и шапку удушенного. Отсюда они пошли в Знаменский трактир, где пили чай и улеглись спать на стульях. Когда в 6 часов утра Борисов проснулся, Егорова уже не оказалось.
Теперь явные и неоспоримые улики были налицо. Сыскная полиция принялась за Егорова, стараясь добиться его признания в совершении им двух однородных убийств. Но, поразительное явление, несмотря на все эти улики, несмотря даже на то, что на нем оказалась рубашка убитого Ивана, преступник упорно или молчал, или же заявлял, что «он ничего по этому делу не скажет, пока не посоветуется с адвокатом».
Во время предварительного следствия было обнаружено еще одно преступление, совершенное этим закоренелым злодеем. Оказалось, что Егоров вместе с каким-то Алешкой ограбили на Семеновском же плацу часовщика. Разысканный «Алешка», сказавшийся крестьянином Алексеем Кашиным, рассказал следующее. Как-то он встретился с Егоровым в «веселом доме», разговорился с ним, поведав ему о своем безвыходном положении. Великодушный Егоров предложил ему идти вместе «торговать», что на воровском жаргоне означает «воровать». В 12 часов ночи они встретились в Щербаковом переулке с неизвестным человеком, прилично одетым, пригласили его «разделить компанию», завели его на Семеновский плац, где на той же фатальной середине Егоров бросился на жертву со своей знаменитой мертвой петлей, поспешным, быстрым, как молния, движением накинув ее на шею часовщика. Однако на этот раз Егоров пожелал свеликодушничать, предложив растерявшемуся и до смерти перепуганному человеку вопрос испанских бандитов: «Кошелек или жизнь?» Тот беспрекословно отдал душителю пальто. Егоров, затянув бечевку на шее часовщика, оставил его на плацу. За «содействие» Егоров дал Кашину два рубля. Ограбленный, хотя и не заявлял о происшествии с ним, однако был розыскан сыскной полицией и при очной ставке признал в Егорове душителя.
Таков был Егоров. Предварительное следствие дало материал для полной характеристики этого отвратительного и страшного убийцы. Пред нами с поразительной ясностью вставал образ закоренелого злодея, убийцы, тем более страшного, что он являлся убийцей, так сказать, убежденным, не видящим в ужасном факте пролития крови ни малейшего греха. Егоров был в полном смысле слова извергом естества. Его родная мать с ужасом отреклась от этого сына-зверя. «Нет, нет, — говорила она, — я не могла носить и родить такого злодея».
