Сова с такой скоростью просвистела по трубе, что сначала ударилась об пол и лишь потом с недовольным криком взвилась в воздух. Гарри поднял руку, чтобы выхватить у неё письмо в красном конверте, но сова пролетела над его головой к тёте Петунии. Та взвизгнула и пригнулась, закрыв лицо локтями. Сова сбросила конверт ей на голову, развернулась и вылетела обратно в трубу.
Гарри бросился к письму, но тётя Петуния его опередила.
— Можете открыть, если хотите, — сказал Гарри, — но я всё равно услышу, о чём оно. Это вопиллер.
— Брось его, Петуния! — взревел дядя Вернон. — Не прикасайся! Это опасно!
— Но оно адресовано мне, — прохныкала тётя Петуния. — Мне, Вернон, взгляни! Миссис Петуния Дурслей, кухня, дом № 4, Бирючинная улица...
Тут у неё перехватило дыхание от испуга. Красный конверт задымился.
— Открывайте скорей! — понуждал её Гарри. — Покончите разом! Это же всё равно случится.
— Ни за что!
Её рука дрожала. Она дико озиралась, словно в поисках выхода, но было слишком поздно — конверт загорелся. Тётя Петуния закричала и уронила его на стол.
Из языков пламени зазвучал страшный громоподобный голос, который, эхом отдаваясь в замкнутом пространстве, заполнил собой всю кухню:
— Петуния, вспомни моё последнее!..
Тётя Петуния была близка к обмороку. Ноги её подкосились, она опустилась на стул рядом с Дудли и спрятала лицо в ладонях. Остатки конверта беззвучно догорели и превратились в пепел.
— Что это было? — Дядя Вернон охрип от волнения. — Что... я не понимаю... Петуния?
Та молчала. Дудли смотрел на мать, тупо разинув рот. Страшное молчание ширилось. Гарри в полном изумлении следил за тётей; голова буквально разрывалась от боли.
— Петуния, дорогая? — робко позвал дядя Вернон. — П-петуния?
Тётя подняла голову. Её била дрожь. Она сглотнула.
— Мальчишка... мальчишка должен остаться, Вернон, — пролепетала она.
— Ч-что?!
— Он останется, — повторила тётя Петуния, не глядя на Гарри. И снова встала.
— Он... но, Петуния...
— Что скажут соседи, если мы выбросим его на улицу? — Несмотря на чрезвычайную бледность, к тёте Петунии быстро вернулся обычный решительный тон. — Начнут задавать вопросы, захотят знать, куда мы его отправили. Придётся его оставить.
Дядя Вернон сдулся, как лопнувшая покрышка.
— Но, Петуния, дорогая...
Тётя Петуния не дослушала и повернулась к Гарри.
— Будешь сидеть в своей комнате, — велела она. — Из дома не выходить. А сейчас — спать.
Гарри не пошевелился.
— Кто прислал вопиллер?
— Не задавай дурацких вопросов, — отрезала тётя Петуния.
— Вы что, переписываетесь с колдунами?
— Я сказала, спать!
— Что это значит? Вспомни моё последнее — что?
— Немедленно спать!
— Откуда?..
— ТЫ СЛЫШАЛ, ЧТО СКАЗАЛА ТЁТЯ! НЕМЕДЛЕННО СПАТЬ!
«На меня напали дементоры, и меня могут исключить из школы. Я хочу знать, что происходит и когда я отсюда выберусь».
Едва оказавшись у письменного стола в тёмной спальне, Гарри трижды написал эти слова на трёх отдельных листах пергамента. Первое письмо он адресовал Сириусу, второе Рону, а третье Гермионе. Сова Гарри, Хедвига, улетела на охоту; её пустая клетка стояла на столе. В ожидании её возвращения Гарри мерил шагами комнату. Голова пульсировала от боли, и в ней теснилось столько мыслей, что заснуть вряд ли бы удалось, хотя от усталости болели и чесались глаза. Оттого, что ему пришлось тащить на себе Дудли, ужасно ныла спина и жутко саднили шишки на голове.
Охваченный злостью и досадой, Гарри шагал туда-сюда, сжимал зубы и кулаки и, проходя мимо окна, всякий раз сердито косился на усыпанное звёздами небо. На него наслали дементоров, за ним тайно следили Мундугнус и миссис Фигг, его отстранили от занятий в «Хогварце», его ждёт дисциплинарное слушание — а никто из друзей так и не потрудился объяснить, в чём дело.
И что, что сказал этот непонятный вопиллер? Чей голос таким грозным, таким страшным эхом разносился по кухне?
Почему Гарри должен сидеть здесь, как в клетке, не зная абсолютно ничего? Почему с ним обращаются как с непослушным младенцем? Ни в коем случае не колдуй, никуда не уходи из дома...
Гарри мимоходом пнул сундук со школьными вещами, но от злости не избавился, наоборот, стало ещё хуже: к страданиям и без того измученного тела прибавилась острая боль в большом пальце.
