Николай Андреевич Жиделев — старый друг со времен Талки, депутат II Государственной думы и каторжанин, а теперь один из руководителей Иваново-Вознесенского Совета, встретил Арсения, как брата. И они вместе сходили на зеленую луговую излучину реки, где Фрунзе долго стоял с непокрытой головой. И сказал, показывая на памятное место неподалеку от мостков, где черносотенцы растерзали Отца — Федора Афанасьевича Афанасьева:
— Доживем до полной победы, Николай, непременно поставим памятник нашему учителю и другу…
Два ивановских дня прошли как в угаре. Михаил Васильевич выступал на митингах и собраниях, встречался с ткачами, определял Любимова в городскую думу, искал могилу Оли Генкиной, ночью прошелся своими нелегальными тропами к домишкам, где жили Отец, Черников, Балашов.
Но сердцем был он в Шуе. И комитет большевиков согласился с ним — быть там Арсению!
10-го, в четверг, ранним утром выехали с Жиделевым к шуянам.
— Помнишь ли ты Романова? Он вместе со мной подписывал телеграмму губернатору Сазонову, когда тебя избили в шуйском участке. А потом ивановцы давали ему мандат на конференцию в Праге.
— Видел его в Ивенце и Минске в прошлом году. Он ходил по пятам за мной, навязывался на дружбу, но я его сторонился: что-то меня удерживало.
— Нюх у тебя правильный, Михаил Васильевич! Этот тип оказался филером с партийным билетом. Звали его в охранке Пелагея. Сейчас сидит в тюрьме.
— А у себя-то хорошо почистили?
— Забрали с десяток. Мелкая сошка, просто гниды: за бутылку водки выдавали наши головы. Но теперь этому конец!
— Не скажи! Керенскому тоже нужны осведомители. И они сейчас как борзые мечутся по столице в поисках Ленина.
— Надежно ли укрыт Владимир Ильич?
— Наверняка! Где он — не знаю. А если бы и знал — промолчал бы: о таком могут знать только двое-трое, не больше, люди самые близкие, кремневые…
Николай Андреевич тайком от Фрунзе послал телеграмму: «Будем в пятницу».
Шуя в тот день преобразилась. Рабочие павловской фабрики, терентьевской и балинской первыми заняли места на привокзальной площади и вдоль перрона.
А вскоре подвалила с красными знаменами и вся рабочая Шуя. К приходу поезда через Большой мост на реке Тезе подошел отряд из двух полков со сводным воинским оркестром.
Но Арсений не знал об этом. Он стоял у окна, не отрывая глаз от знакомого пейзажа: промелькнули домики Заречья, водокачка. Сейчас появится приземистое здание вокзала с черными буквами над входной дверью: «Шуя».
Почему люди машут руками возле каждого дома? И шпалерами стоят вдоль путей? Что за праздник?
— Не сердись, Михаил Васильевич, еще не то будет! — виновато улыбнулся Жиделев.
— Ну, это ни к чему! — посуровел Фрунзе.
Поезд подтянулся к вокзалу. Над морем голов колыхался от легкого ветерка огромный кумачовый плакат: «Привет Арсению (Фрунзе)».
Игнатий Волков — сосед по каторжной камере — первым кинулся в вагон. И люди увидели двух плачущих большевиков, словно замерших в объятиях.
Подбежали старые друзья, подхватили Арсения на руки и понесли на площадь к деревянной трибуне. Он лежал, раскинув ноги и руки, на живом горячем помосте, вырывался и приговаривал:
— Нельзя же так! У меня ноги есть! Ей-богу, нельзя!..
«Николай Андреевич произнес на привокзальной площади большую яркую речь, — вспоминал об этом дне Александр Зайцев. — Мне захотелось услышать и Арсения, но он почему-то не стал говорить — наверное, был очень взволнован такой встречей. Потом людская река под звуки «Марсельезы» потекла к центру города. Жители сопровождали дорогих гостей до самого Совета, который находился в здании частной гостиницы. По дороге Михаил Васильевич часто останавливался, окруженный товарищами по революционной борьбе. Старым друзьям было о чем поговорить после стольких лет разлуки.
— Надолго ли приехал? — спрашивали они у Фрунзе. — Может быть, совсем останешься?
Фрунзе щурился и с улыбкой отвечал:
— Я ведь не сам по себе живу, партии принадлежу…
Прислушиваясь к оживленной беседе, я испытывал радостное чувство оттого, что Арсений находится рядом с нами. Хотелось без конца смотреть на его коренастую фигуру в простой солдатской гимнастерке, на его веселое лицо с лучистыми глазами. Теперь, думал я, дела у нас пойдут в гору…».
