Все, что говорил Инкеи, было правдой. И все же где-то его аргументы хромали, о чем-то он все же умалчивал и тем самым лгал. Он и сам это чувствовал. Теперь-то я понимаю, что Инкеи уже тогда все в точности знал. Лишь первое время он еще тешил себя иллюзиями, позднее же ясно увидел, что проиграл, и тем отчаяннее цеплялся за старое.
— Ты бы лучше принял участие в конкурсе! — сказала Магда. — А эту скульптуру пока оставь, отложи на несколько лет, потом вернешься и, если еще сохранится желание, закончишь. Но я совершенно уверена: ты тогда сам увидишь, что заблуждался.
Все надолго замолчали. Мы сидели за столом, Магда и Инкеи смотрели на меня дружелюбно и чуть ли не любовались мной, хотя, если вдуматься, никто не обязывал их обо мне так тревожиться. Но взгляды их излучали тепло.
— По ком траур, молодые люди?
— Ну что ты, папа, какой траур! Просто Андраш задумал очередную глупость.
Секереш взглянул на эскиз:
— Ты не лишен таланта, сынок. Только не забывай главное: будь мудр, как змея.
Мы с Инкеи недоуменно уставились на него, и только Магда даже не повернула головы. Она понимала, что он имеет в виду.
— Я буду участвовать в конкурсе! — сказал я ей, уже стоя в дверях.
Она взяла меня за руку, потом подошла поближе, обняла. Целуя ее, я бросил взгляд на часы. Половина шестого. Еще успею, Эржи как раз сейчас выходит из дому. Глаза мои сами собой сомкнулись. Мне ужасно хотелось остаться, но я ушел. Ноги несли меня, я переставлял их как автомат.
— В коллегии сказали, что ты работаешь допоздна, а я сегодня же должна уехать обратно. Надеюсь, не помешаю?
Я бросился ей навстречу и подхватил на руки. Она была легкая как пушинка, пугающе невесомая, моя матушка.
Я стал кружить ее, но уже на втором обороте понял, что лгу. Прежде я никогда не испытывал неловкости, обнимая мать. Теперь это была лишь проформа — скованные движения, пустые, а потому неприятные мгновения. Я опустил ее перед собой и понуро уставился в пол. Она тоже почувствовала возникшую отчужденность, и это было заметно по ней — движения ее стали какими-то угловатыми.
— Ты так редко пишешь, — сказала она, — я уж решила, что заболел.
— Нет, я здоров.
Мне очень не хотелось, чтобы она увидела мою конкурсную скульптуру, и я поставил ей стул у окна, спинкой к «Вязальщице снопов». Но она уже разглядывала ее. Некоторое время я следил за выражением ее лица, потом отвернулся.
— Это ты делаешь?
Казалось, голос ее доносится издалека.
— Да.
— Красивая, — сказала мама.
«Посмотри, сынок, что за девушка!.. Да посмотри же какая!..»
Вспомнился тот давний осенний вечер.
— Нам лучше расстаться, — сказал я в трубку.
На другом конце провода стало тихо.
Мне хотелось, чтобы Эржи заговорила укоризненным тоном, а еще лучше — грубым, вульгарным. Тогда я мог бы подумать: ах, вот ты какая, оказывается, на самом деле! Я всегда радуюсь, когда в момент разрыва женщины устраивают скандал. Мне так легче.
Но Эржи едва слышно ответила:
— Хорошо.
И повесила трубку.
Мне очень нравится запах гудрона. Всякий раз, как увижу рабочих, асфальтирующих улицу — спешу ли по делу, нет ли, — обязательно подойду.
Его я заметил, когда поравнялся с котлом. Он носил все те же роговые очки, на ногах были кожаные гамаши до колен. Деревянной планкой на длинной рукояти он разравнивал горячий, дымящийся асфальт.
Я невольно шагнул к нему.
— Эй, поосторожнее! — предостерегающе крикнул мне стоявший рядом с котлом рабочий и накренил чан, полный клокочущей жижи.
Кипящий гудрон брызнул в стороны, и одна капелька угодила мне в лоб, в самую середину.
Я вскрикнул, дыхание от испуга перехватило; я судорожно вдохнул, и горло мне тут же заполнил едкий и горький дым.
— Сказал же, поосторожнее! — заорал на меня рабочий и, подойдя, добавил уже спокойнее: — Да ты не ковыряй, ничего страшного.
Геллерт, сгорбившись, все так же старательно разравнивал горячий асфальт. Не знаю даже, заметил ли он меня. Я торопливо свернул в первый же переулок.
— Несколько дней еще будет заметно, а потом пройдет, — сказал врач. — Могло быть и хуже.
Мой лоб украшала теперь черная отметина.
— Андраш Кишгерёц! Вас ожидают в вестибюле! — разнеслось по всему коридору из динамика.
