Еще парикмахер умел играть на банджо.
В глубине двор чуть-чуть расширялся. Там стоял еще дом, в котором жил Фаркаш, машинист паровоза, — на работу он уходил обычно с большой кожаной сумкой; она напоминала докторский саквояж, только была больше и очень грязная, но замок точь-в-точь такой же. Возвращался Фаркаш усталый, и сумка всегда была претяжелая.
Тетя Тэта, тетушка Бледнолицего, говорила: и правильно делает, у железнодорожной компании угля хватает.
Вообще-то он был вовсе не Бледнолицый, а Воробей, хотя и Воробей ненастоящее его имя. Но так уж его звали.
Воробьем его прозвал отец, у отца были необыкновенные голубые глаза. Как чистое-чистое небо. А иногда становились как сталь.
Когда отец уходил, Воробей чуть-чуть не заревел. К счастью, отец взглянул на него, улыбнулся и сказал:
— Ты ведь не задашь реву, Воробей, правда?
— Нет, — сказал Воробей.
Но все-таки ночью поревел немножко, накрывшись с головой одеялом.
Недели через две после этого во двор упала стрела. Воробей сразу заметил, что к шарику из бузины прикреплена записка.
В записке значилось:
ТРЕПЕЩИ, ПРЕЗРЕННЫЙ БЛЕДНОЛИЦЫЙ!
МЕСТЬ ДЕЛАВАРОВ НАСТИГНЕТ ТЕБЯ!
Воробей зашел в загончик для кур — тетя Тэта отгородила проволокой маленький уголок в конце двора, — задней стенкой курятника служил дощатый забор, отделявший их двор от соседского. Тамошний дом выходил на улицу Газ, Воробей и прежде заглядывал в чужой двор, густо заросший репейником и диким пыреем, но до сих пор он зиял унылым запустением. Воробью двор понравился, он даже решил про себя, что однажды перелезет через забор и все там осмотрит.
Он поставил два кирпича один на другой, встал на них и осторожно оглядел сад. Там царила полная тишина, однако было в ней что-то тревожное. Воробей знал: такая тишина обычно укрывает притаившихся врагов.
Он встал на цыпочки, чтобы лучше видеть, кирпичи выскользнули из-под ног, однако Воробей не упал, повис на руках. И тут бурьянное море ожило, из зарослей пырея и чертополоха выскочили индейцы в головных уборах из перьев и, завывая, ринулись к забору; Воробей тотчас узнал двоих — Гашпара Узона и Райковича. В школе, то есть гимназии, Райкович сидел рядом с ним.
— Умри, презренный Бледнолицый! — вопил Райкович.
У Воробья устали руки, и он соскользнул вниз.
Из-за забора было отлично слышно, о чем совещались делавары: речь шла о его скальпе и еще о том, что трусишка Бледнолицый позорно бежал.
Воробей опять сложил кирпичи и взобрался повыше. Делавары этого не ожидали, на секунду стало тихо.
Кирпичи и на этот раз развалились, Воробей, как и прежде, повис на вытянутых руках. От острых, в зазубринах, досок забора ладони пылали, но Воробей не разжимал рук.
— Дураки! — крикнул он что было сил.
Делавары воинственно взвыли. Их набралось человек десять-двенадцать, двух-трех из них Воробей не знал, остальные же были его одноклассники из цистерцианской[3] школы-гимназии: Гашпар Узон, Миклош Шнейдер и его младший брат, Иван Шнейдер, Ласло Эрдёг, Кеси-Хайош и Енё Надь.
Не нравились ему эти заносчивые мальчишки.
К началу учебного года он опоздал, приехал в город тремя неделями позже, когда мама управилась, собрала ему самое необходимое. В гимназию они с отцом пришли часам к десяти, прямо в кабинет директора. Там сильно пахло скипидарной мастикой. Воробей с удовольствием вдыхал запах мастики. Он и запах колесной смазки любил, и мастики для натирки полов, запах бензина, керосина.
Директор гимназии был священник, но какой-то странный. Не потому только, что очень уж толстый, толстых священников Воробей навидался и раньше, странная на нем была сутана — вся кремовая, а спереди и сзади, резко выделяясь, шли широкие, в две ладони, черные полосы.
Директор улыбался. Воробей прижался к отцу.
— Ну, так я уж пойду, — сказал отец и ободряюще посмотрел на сына.
Воробей ничего не сказал. И хотел бы — не мог: в горле стоял ком.
Директор вернулся зачем-то в кабинет. Тут отец и спросил:
— Ты ведь не задашь реву, Воробей, правда?
— Нет, — выговорил Воробей.
Директор подтолкнул его к отворенной двери класса. Сердце Воробья колотилось как бешеное. От волнения. И еще — он боялся. Сам не знал чего, но боялся.
