— Да оно, конечно, так. Но и инородцам всё едино нельзя попускать, на голову сядут.
— А что за геройство расстрелять аманатов-заложников, — продолжал Фёдор Алексеевич, — тем более что в аманатах часто дети вождей. Они-то при чём? В общем так, Иван Пантелеевич, отпиши в Красноярск: за те, что воевода допустил убийство аманатов, посадить его в тюрьму на сутки. Пусть посидит, подумает. Повторится ещё, не посмотрю на чин, определю бить кнутом нещадно. А служилым людям велю сказать... — Царь взглянул на подьячего, сидевшего с бумагами. Тот догадался, умакнул перо в чернила. — ...Мы служилых людей за ту вину, что аманатов расстреляли, — начал диктовать государь, — смертной казни предали, но для нынешней их службы и разорения мы ту вину им велим отдать, и они бы, видя нашу премногую милость, нам изрядно служили бы и у тубинских князцов аманатов взяли добрых родов и впредь их не расстреливали бы. Аманаты берутся не для казни, а для тишины между служилыми и ясачными людьми... Записал?
— Записал, государь.
— Может, воеводу-то не стоит ронять перед служилыми-то, — сказал боярин Милославский. — Чай, Загряжского фамилия не из последних.
— А что ты предлагаешь, Иван Михайлович?
— Выговорить за недосмотр.
— Про выговор он тут же забудет. А вот посидит в тюрьме хотя бы денёк, это ему запомнится до скончания живота.
Никто из бояр не поддержал Милославского, так и приговорили, как государь указал: воеводу Загряжского на сутки в тюрьму посадить.
— Ну всё, что ли? — спросил государь дьяка.
— Нет, государь, вот ещё скаска из Верхотурья от приказчика Арапова. Арапов этот — садчик, он крестьян на землю сидит, которые туда из других мест прибывают.
— Что сообщает Арапов в своей скаске?
— Он пишет, что был в одной из татарских слобод в Кунгурском уезде для разных покупок и что пришли к татарам десять башкирцев и подбивали их идти весной воевать Кунгур и другие сибирские слободы. Они так говорили, что-де Чигирин турки и крымцы взяли и государевых людей побили и мы будем воевать, потому что мы с ними одна родня и душа. Арапов пишет также, что башкирцы и татары, кормя лошадей, луки и стрелы делают, и ружей у них много, у некоторых по две-три пищали приготовлено. Готовятся Кунгур промышлять.
— Но это весной грозились, а сейчас ведь лето. Может, тем и кончилось?
— Нет, великий государь, они ещё на лыжах под Кунгур явились.
— И что?
— Сожгли Кунгур, — молвил дьяк виновато, словно это он сжёг.
— Так что ж ты нам скаску Арапова читаешь после случившегося? Надо было, получа скаску, немедля слать в слободы те служилых людей.
— Скаска долго шла, государь.
— Вот и врёшь, — вскочил Милославский. — Я знаю, в Сибирском приказе все скаски приходящие, не читая, складывают. А читают, когда государь отчёта затребует. Читают все гамузом. У меня на дыбе один подьячий сказывал, что некоторые скаски годами не читаются, и если шибко устаревают, то сжигаются.
— Что скажешь, Иван Пантелеевич? — спросил дьяка государь.
— Что скажу, великий государь, что все мы не без греха. Сам видишь по той же араповской скаске. Но чтоб сжигать их, того у нас не бывало.
— Но вот же говорит Иван Михайлович.
— Ах, государь, на дыбе да под кнутом ещё и не то скажешь, родного отца в Иуды запишешь.
— Да, — неожиданно поддержал дьяка князь Голицын, — на дыбе истину трудно узреть, там не правда — кнут правит.
Милославский, видя такую поддержку, не стал далее спорить, а, садясь, проворчал негромко:
— Вора да татя только кнут и правит.
Далее царь попросил бояр говорить по делам сибирским, но ничего путного никто предложить не смог. Одоевский договорился до того, что предлагал приказчика Арапова наказать, что запоздал со своей скаской.
— Да ты что, Яков Никитич, кто ж за усердие наказывает, — сказал государь. — Разве он виноват, что скаска долго в пути была. И потом, это дело людей служилых — есаула, сотника, а ещё вернее — воеводы. Они должны были, как только явились башкиры-смутьяны, меры принимать. Почему приказчику это показалось важным, а им — нет?! Вот и получили разгром Кунгура.
